Бандиты считают проценты, Прислуга гордится ярмом. Большие торговые центры Забиты каким-то дерьмом. По свитеру скачут олени, Уснули в тазу мудрецы. Шатаются люди, как тени, И те в основном продавцы. Грабеж интересней, чем кража, Удача летит на метле. Продажа, аренда, продажа, Аренда, Россия во мгле
Курцио Малапарте "Шкура":
Инженер [начальник спасательной команды, занимавшейся разборкой трупов после авианалета] говорил и плакал. Он плакал с таким видом, будто это не он проливал слезы, а кто-то другой. Казалось, он не подозревал о своем плаче и слезы текли сами по себе.
Я сказал ему:
– Зачем плакать? Это бесполезно.
– Плакать – мое единственное развлечение, – ответил инженер.
– Развлечение? Вы хотите сказать, утешение.
– Да нет, развлечение. Можем же и мы иногда развлечься, – сказал инженер и рассмеялся, – почему не попробовать и вам?
– Не могу. При виде некоторых вещей меня тянет на рвоту. Мое развлечение – рвота.
– Вам повезло больше, – сказал инженер, – рвота облегчает желудок, а плач – нет. Мне бы ваше утешение.
P.S. До чего свежо формой. Книга вышла в 1949 году, тут же заклеймили "не патриотичным сочинением" и запретили. "Горе побежденным", но радикально-едкий сарказм, тяжелая ирония со слезами (буквально) на глазах и послевоенные картины действуют бронебойно.
Ленинград, 1944 год (из дневника Островской):
Недовольны командиры,
Что кончается война,
Было жен по восемнадцать,
А теперь будет одна.
Софья Островская "Дневник", 7 марта 1944 года:
Нашлась Анта – жива. Изменилась, потеряла зубы, потеряла золото волос. Последний раз она была у меня 18 декабря 1941-го. Последний раз я ее видела в июне 1942-го, когда зашла на квартиру к ее сестре, Ляле Розен, в неуверенности: где Анта, выжила ли? Анту я тогда почти не узнала – это было умирающее человеческое существо в жестокой стадии дистрофии, всеми покинутое, всеми брошенное, без денег, без материальных средств, без реальных возможностей спасения. Слушая ее хриплый и ко всему безразличный голос, я знала – надо помочь, надо спасти. Помощь должна была быть материальной – только. Такой помощи я оказать ей не могла. Эдик был в госпитале. Его жизнь держалась в жизни на паутинной ниточке. Золото и серебро я меняла на продукты и этим укрепляла паутинку. Я обещала Анте снова прийти к ней – и не пришла больше. Помочь мне было нечем. Я сознательно оставила человека на пороге голодной смерти. У меня не было выхода. А потом мне было всегда мучительно и страшно думать о ней. Я боялась узнавать. Я не хотела знать, что она умерла: ведь в ее смерти каким-то образом виноватой становилась и я.
Гнедич по моей просьбе пару раз заходила в дом на ул. Достоевского, где жила Леля. Я каждый раз с ужасом ждала известий. Осенью 1942-го сказали, что Анта в больнице. Летом 1943-го сказали, что Анта после больницы вернулась в свою квартиру на Петроградской, а затем уехала из города. Это было все.
А в середине февраля 1944-го, когда я гостила у Тотвенов, туда прибежала взволнованная Ксения.
– Сонечка, я нашла Анту! – крикнула она и, посмотрев на меня, сразу добавила: – Ты не волнуйся, она жива. Она здорова.
[...]
Для того чтобы разрядить драматические возможности встречи, чтобы атмосферу сделать более легкой, более нейтральной, я попросила Гнедич остаться у меня в этот вечер. Третьи лица иногда спасают.
Было очень хорошо. Анта начала размораживаться. Может быть, мне даже удалось ей вернуть эфемерное ощущение нужности жизни. Мы с Гнедич и Валеркой окружили ее большим и ласковым вниманием. Мы вкусно пообедали. Пили чай. Гнедич и я читали стихи, говорили о литературе, о будущем, о прекрасном. Для нее мы делались оптимистами. Я подала водку, предложила тост:
– За возвращение, Анта… за возрождение!
– Нет, – резко сказала она, – для меня это вообще невозможно.
Ханья Янагихара "Маленькая жизнь". Джуд случайно разбил кружку, сделанную сыном Гарольда незадолго до начала смертельной болезни:
«Дорогой Джуд, — писал Гарольд, — спасибо за твое прекрасное (хоть и излишнее) письмо. Я дорожу каждым словом в нем. Ты прав: эта кружка много для меня значит. Но ты значишь больше. Поэтому, пожалуйста, перестань себя казнить.
Будь я другим человеком, я бы мог сказать, что этот случай — метафора всей жизни. Неизбежно что-то ломается, иногда это можно починить, но в большинстве случаев ты понимаешь: какой бы ущерб ни нанесла тебе жизнь, она перестроится и воздаст тебе за твою потерю, иногда самым чудесным образом.
Утешительно так думать, но реальность эмпирически не подтверждает. Да, жизнь перестраивается, но "воздаяние" (завтра станет лучше, чем вчера; с чего бы?) - вопрос везения, а не логики мироустройства ("судьба не знает милости"). "Всё так", но легче думать (а значит и жить), что чудеса "малого радиуса" возможны.
