Письма властям - это способ участия советских граждан в "борьбе с бюрократизмом" и "борьбе за революционную законность", писал один советский журналист в середине 1930-х гг. В буржуазных демократиях нет равнозначной формы прямого гражданского действия, заявлял он. "Рабочие и колхозники, чувствуя себя хозяевами страны, не могут пройти мимо нарушений общих интересов своего государства": они пишут Сталину, Молотову, Калинину и другим руководителям страны о "расхищении социалистической собственности", "нарушениях правительственных постановлений", "классово чуждых" в государственном аппарате и всевозможных несправедливостях. Конечно, эти несправедливости обычно осуждаются ими не абстрактно, а исходя из личного опыта:

"Кого-то неправильно выселили из квартиры, кому-то отказали в квартире, на которую он имеет бесспорное право, кого-то уволили из учреждения, приписав ему грехи, в которых он не повинен. Кто-то проявляет усердие не по разуму, проявляет "бдительность" и выбрасывает неповинного человека за борт советской жизни. Другой расплачивается репрессиями за смелое слово самокритики"3'.

Руководители партии и правительства тратили на письма массу времени. Калинин, один из наиболее частых адресатов писем граждан, говорят, за 1923-1935 гг. получил более полутора миллионов письменных и устных ходатайств. М. Хатаевич, секретарь Днепропетровского обкома партии, описывает работу с корреспонденцией такого рода как важнейшую сторону деятельности партийного секретаря: "Я получаю в день, кроме деловой переписки, 250 писем, так сказать, личного порядка, писем от рабочих, колхозников. 30 из этих писем я в состоянии прочитать и прочитываю, на большинство из них отвечаю лично". Возможно, в заявлении Хатаевича имеются некоторые преувеличения, но в целом объем почты, поступающей от граждан, показан верно. А. А. Жданов, секретарь Ленинградского обкома партии, согласно тщательным подсчетам его канцелярии, в 1936 г. получал в среднем 130 писем в день, еще 45 писем в день приходило в Ленсовет. Ленинградской городской прокуратуре, куда ленинградцы писали чаще всего, приходилось разбирать до 600 писем в день38.

Многие советские граждане, очевидно, разделяли уверенность властей в том, что писание писем наверх - демократическая практика, сближающая граждан со своим правительством. Точно так же молодой российский историк (постсоветского периода) интерпретирует письма конца 1930-х гг. с жалобами на нехватку продовольствия. "Хотя они критикуют и даже порой ругают существовавшие порядки, тем не менее они обращаются к власти как к "своей народной", которая бездействует либо от незнания, либо от недооценки сложившейся ситуации... - пишет она. - Авторы убеждены, что правительство не только может, но и должно помочь людям. Признание власти "своей", законной предопределило форму обращений к лидерам, а также систему аргументации - ссылки на авторитеты, освященные этой властью (Маркс, Ленин, Сталин, "Краткий курс истории ВКП(б)" и пр.)". Конечно, ясно, что гражданам и не имело смысла отрицать законность власти в жалобах и просьбах, к этой власти обращенных, однако вышеприведенное положение все же совершенно справедливо в отношении многих писем. Можно также утверждать, что лидеры вроде Хатаевича сами ощущали себя более "законными", получая письма и отвечая на них, разыгрывая роль "отцов-благодетелей", восстанавливающих справедливость, которой требовали многие авторы писем39.

Власти всячески приветствовали письма отдельных граждан, но к письмам коллективным относились с гораздо меньшим энтузиазмом. "Пишете вы, скажем, заявление, излагаете там какую-либо просьбу, и подписывают его несколько человек, - говорил один бывший советский гражданин в послевоенном интервью. - Это уже групповщина. Тут же одного за другим вызывают в мест

ную парторганизацию, в профсоюз и делают выговор. Но всю группу не вызовут, с каждым будут работать индивидуально, по отдельности"40. Люди все же иногда писали коллективные письма, невзирая на существующую опасность. В ленинградском архиве Жданова за 1935 г. соотношение коллективных и индивидуальных писем примерно 1:15, причем коллективные письма посвящены таким вопросам, как закрытие буфетов, задержки с выплатой зарплаты, потребность в чистой воде, уличная преступность и восстановление уволенного сослуживца41.

Некоторые письма, в том числе и с подписями, были написаны с целью выразить государству свое мнение или дать совет по общественно-политическим вопросам. Вот несколько примеров, взятых наугад: один рабочий написал Молотову (незадолго до того назначенному наркомом иностранных дел), чтобы дать ему совет из области дипломатии ("не верьте англичанам, французам и немцам. Все они хотят навредить СССР"); советский служащий из Пскова писал Кирову, предлагая принять меры против недоедания среди школьников; один ленинградец в письме другому секретарю Ленинградского горкома сокрушался по поводу поражения двух ленинградских футбольных команд и просил сделать что-нибудь42.

Судя по ленинградским архивам, авторами писем с "мнением" часто были рабочие, которые, как свидетельствуют письма, до некоторой степени отождествляли себя с советской властью и в то же время (даже в середине 1930-х гг.) всегда готовы были сделать ей выговор. Один рабочий писал в 1932 г. Кирову, жалуясь на перебои с продовольствием: "Известно ли тебе, товарищ Киров, что среди огромнейшей части рабочих, и не плохих рабочих, существует большое недовольство и неверие в те решения, которые принимает партия" Такие рабочие часто критически высказывались о нарождении привилегированного класса бюрократии. Начальники превратились в "касту", писал один из них в 1937 г.; партия "зазналась". Среди рабочих "только и слышу - ругаю[т] соввласть!" Автор другого письма весьма порицал тот факт, что партия потеряла связь с массами, партийное руководство отдалилось от рядовых партийцев, заводская администрация - от рабочих; неудивительно, что обнаружено столько вредительства - а будет еще больше! Руководство рискует повторить судьбу героя греческого мифа Антея, который погиб, когда потерял связь с землей43.

Письма служили задачам контроля двоякого рода: во-первых, отчасти населению для контроля над бюрократией, во-вторых, режиму для сбора информации о гражданах. Но власти использовали в качестве источника информации и частную переписку граждан, и тут контроль был односторонним. Перлюстрация (которую начали практиковать незадолго до революции) имела целью как поимку отдельных правонарушителей, так и взгляд на социальные процессы и общественное мнение под другим углом. Один из тех,чье письмо было вскрыто и попало в ленинградский партийный архив, - колхозник Николай Быстрое. Быстрова мобилизовали от колхоза на лесозаготовки в Карелию, и он, по обычаю мобилизуемых, взял колхозную лошадь. Обнаружив, что в лагерях лесорубов нет никакой еды и многие бегут, бросая лошадей, он написал правлению своего колхоза: рассказал, что тоже подумывает бежать, и просил совета, что делать с лошадью44.

Порой граждане сами передавали властям полученные ими частные письма. Например, студент-коммунист послал в Центральную контрольную комиссию частное письмо, полученное от другого коммуниста, с которым он вместе работал на посевной в 1932 г. Письмо проникнуто болью за голодающих ("мужик голодает", "в Казахстане каннибализм") и смятением из-за поведения руководства ("Сталин сошел с ума") и репрессий ("писателей сводят в могилу"). После того как сам Сталин прочитал письмо, оставив на полях несколько негодующих замечаний, передавшего его вызвали на допрос. (Вероятно, автора арестовали, но из дела этого узнать нельзя45.)

В редких случаях Ленинградский НКВД составлял сводки данных, полученных из перехваченной частной корреспонденции, и посылал их вместе с регулярным сводками донесений осведомителей. Так было во время продовольственного кризиса зимой 1936-1937 гг. в течение нескольких месяцев служившего главной темой донесений НКВД. Корреспонденция, перехваченная на пути в Ленинград и из Ленинграда, содержала душераздирающие описания переживаемых бедствий - в том числе "провокационную информацию" (как назвал ее НКВД) об отсутствии в ленинградских магазинах основных продуктов питания - и передавала ходившие слухи. "У нас поговаривают, что весь Питер на хлебный паек посадят, и поговаривают что-то про варфоломеевскую ночь - только никому не говорите", - писал отец дочерям в Ленинград. Авторы использовали не тот язык, которым писали письма властям, например: "Не знаю, как господь поможет это перенести". Они рассуждали, хотя и в весьма деликатных выражениях, об ответственности режима за кризис. "Ты приезжай и посмотри, что делается в городе с утра, - писала жена (судя по всему, образованная женщина) из Вологды мужу-ученому в Ленинград. - Очереди занимают с 12 часов ночи, и даже еще раньше. Что ты на это скажешь, кто виноват в этом деле? Интересно, знают ли об этом в центре. В газете так ни одной заметки насчет хлеба нет"46.

РАЗГОВОРЫ НА ЛЮДЯХ

"Народное обсуждение" - эксперимент, который пытались провести дважды, оба раза в 1936 г. Предметом обсуждения служили закон об абортах (см. гл. 6) и новая Конституция. Возмож

но, это была одна из попыток демократизации, как утверждает Арч Гетти, а может быть, просто новая форма сбора информации о настроениях в обществе47. В любом случае эксперимент больше не повторялся. Как мы видели, рассматривая дебаты по поводу абортов, "народное обсуждение" встречало много затруднений. Всегда существовала опасность, что высказывание неортодоксальных взглядов повлечет за собой неприятности с НКВД. Кроме того, власть объявила о своей позиции с самого начала, опубликовав проект закона об абортах и проект Конституции, так что крупных перемен ждать не приходилось; их и в самом деле не последовало.

Тем не менее, с точки зрения НКВД (а впоследствии - историков), обсуждение Конституции имело несомненную ценность, дав массу полезной информации о мнении общества по самому широкому кругу вопросов, в том числе и таких, которые редко ставились в других случаях. И дело тут не столько в том, что люди выступали на собраниях, сколько в том, что они разговаривали в кулуарах (как всегда, в присутствии агентов НКВД) и писали огромное количество писем по поводу Конституции в газеты и государственные учреждения. Учреждения-получатели, согласно обычной процедуре, составляли из этих писем сводки и отсылали их партийному руководству. В некоторых случаях сводки относились к особой категории "враждебных" высказываний48.

Народное обсуждение означало организацию на всех рабочих местах фактически обязательных собраний. Люди часто ходили на них крайне неохотно, жалуясь, что все это пустая трата времени. "Рабочие все грамотные, газеты читают, и обсуждать нечего", - заявляли рабочие некоторых ленинградских заводов; кое-кто вообще отказывался ходить. На ткацкой фабрике им. Горького в Ивановской области администрация заперла двери и поставила перед ними охранника, чтобы не дать рабочим уйти с собрания, проводившегося после работы. Это глубоко возмутило рабочих; большинство из них были женщины, которых дома ждали дела. "Вот поставили сторожа и задерживают нас силой", - негодовала одна. Другая жаловалась: "У меня дети остались, а вы меня не выпускаете". Собрание окончательно пошло вкривь и вкось, когда несколько работниц хитростью пробрались мимо сторожа и "с криком отворили двери", через которые тут же ушло сорок человек. "Кто не успел уйти, сел на лестнице и спал до конца собрания"49.

В ряду важнейших вопросов внутренней политики при обсуждении Конституции поднимался (правда, по-видимому, чаще в письмах, чем на собраниях) вопрос об отмене дискриминации, в том числе лишения избирательных прав, по классовому признаку. Этот существенный поворот курса был отражен в проекте Конституции, и впоследствии соответствующие статьи вступили в законную силу (см. гл. 5). Но одобряли его далеко не все - фактически в большинстве писем по данному вопросу авторы выражаюттревогу по поводу упразднения дискриминации. Один сомневается, стоит ли давать право голоса бывшим кулакам, которые смогут воспользоваться своим новым общественным статусом, чтобы отомстить активистам. Другой не против, чтобы право голоса дали некоторым лишенцам, которые это заслужили, но считает совершенно лишним разрешать избирать и быть избранными на ответственные посты священникам. "Совершение религиозных обрядов - это не общественно-полезный труд"50.

Такие же возражения вызвала статья 124 Конституции, гарантировавшая свободу вероисповедания, вместо которой автор одного письма предлагал "категорически запретить церкви, которые дурят народ" (очевидно, при этом он имел в виду все церкви) и "превратить церковные здания в дома культуры". Однако статья 124 имела и своих сторонников, поднявших голос в ее защиту, - священнослужителей и верующих. Они не только превозносили конституционную гарантию веротерпимости, но тут же принялись воплощать ее в жизнь, ходатайствуя об открытии церквей, насильственно закрытых в начале десятилетия, пытаясь устроиться на работу в колхозы и сельсоветы, ранее для них недоступные, и даже выставить своего кандидата на выборы в Верховный Совет СССР в 1937 г.51.

Хотя народное обсуждение не привело к каким-либо серьезным изменениям в Конституции, было бы неверно считать, что оно ничего не принесло массам. Как указывает Сара Дэвис, после обсуждения в обиход населения вошла новая, правовая лексика. Молодой колхозник, отстаивающий свое право уехать из колхоза для продолжения учебы, пишет: "Я считаю, что право на образование имеет каждый гражданин, в том числе и колхозник. Так говорится в проекте новой Конституции". Подобные заявления стали встречаться на каждом шагу, свидетельствуя о том, что произошли настоящие перемены. Никогда раньше в своих просьбах и жалобах население не ссылалось на прежнюю Конституцию 1918 г. и вообще после революции правовые аргументы не слишком были в ходу52.

Несомненно, с точки зрения режима, это отнюдь не были перемены к лучшему. Новая Конституция с замечательной щедростью обещала населению разнообразные права: статья 125 гарантировала свободу слова, печати, собраний, уличных шествий и демонстраций, на деле никогда не существовавшую в Советском Союзе ни до, ни после принятия новой Конституции53. Судя по замечаниям, сделанным в ходе обсуждения и попавшим в донесения осведомителей, люди и не принимали эти обещания всерьез (в отличие от обещания свободы вероисповедания, выполнения которого одни ждали, а другие боялись), но, тем не менее, расхождение между обещаниями и действительностью вызывало у них возмущение и насмешку:

"Все это вранье, что пишут в проекте новой конституции, что каждый гражданин может писать в газеты и выступать. Конечно

это не так, попробуй выступить, сказать, сколько людей в СССР от голода умирает, сразу загремишь на 10 лет" (это едкое замечание в сводке совершенно справедливо отнесено к категории " враждебных")54.

Многие соглашались с тем, что Конституция - сплошной обман: "Издают законы, и все врут". Равноправие - пустой звук. "Нет у нас равноправия и не будет. Наше дело - работать как лошади и ничего не получать, а еврей ничего не делает, сидит у власти и живет за наш счет". Даже если равные права - не обман, все равно их нельзя ставить в заслугу советской власти: их записали в Конституции, потому что "иностранные державы оказали давление на Советский Союз" (автор этого заявления зловеще добавил, что скоро "власть вообще переменится"). Даже право личной собственности и наследования этой собственности - действительно соблюдавшееся на практике, хотя и не совсем надежное, - вызывало кое у кого негодование: один бывший эсер заявил, что оно "выгодно только коммунистам, которые награбили много ценностей во время революции и теперь хотят их сохранить"55.

Развитию сатирических талантов у населения немало способствовала статья Конституции, утверждавшая, вслед за Марксом, принцип: "Кто не работает, тот не ест". "Неправда, - говорил один остряк, - на самом деле у нас все наоборот: кто работает, тот не ест, а кто не работает, тот ест". Другой предлагал заменить лозунг "Кто не работает, тот не ест" другим: "Кто работает, тот должен есть"56. В основном эти реплики принадлежали колхозникам, и столь большое их количество, несомненно, обусловлено тем, что начиналась голодная зима после неурожая 1936 г. Впрочем, у колхозников были и другие претензии к Конституции. От их внимания не ускользнул тот факт, что обещанные в ст. 120 якобы всему населению пенсии по старости и нетрудоспособности и оплачиваемые отпуска на деле доступны лишь городским рабочим и служащим. "Эта конституция хороша только для рабочих", - жаловался один колхозник57.

Выборы

На выборах в Советском Союзе приходилось иметь дело с одним кандидатом, с одним частичным исключением, о котором речь пойдет ниже; орган верховной власти, в который избирались депутаты, реальной политической властью не обладал. Власти назначали кандидатов, старательно следя, чтобы по каждому округу должным образом были представлены рабочие, крестьяне, интеллигенция, женщины, стахановцы, коммунисты, беспартийные и комсомольцы, на местах проводились собрания для обсуждения предложенных кандидатов и актуальных вопросов текущего момента58. Как известно, часть населения была лишена избирательных прав по социальному признаку, а голоса городских жителей имели перевес над голосами жителей сельских.

День выборов проводился как праздник, но на людей оказывали сильнейшее давление, заставляя идти голосовать, и процент проголосовавших всегда был высоким (по крайней мере судя по официальным данным). У некоторых людей ритуал голосования вызывал ощущение душевного подъема. "Я почувствовала какое-то волнение, не знаю почему, даже комок застрял в горле", - записала Галина Штанге в дневнике после голосования на выборах 1937 г. Ее сестра Ольга, жившая в Ленинграде в самых жалких, нищенских условиях, написала ей письмо в том же духе: "8 часов утра. Я пошла голосовать и с чистой совестью отдала свой голос за Калинина и Литвинова. Опуская бюллетень в урну, я всем сердцем поняла правоту арабской пословицы: "Даже крошечная рыбка может взволновать океан"59.

Поскольку у избирателей не было возможности делать выбор между несколькими кандидатами, сами выборы давали режиму немного информации о настроениях населения, разве что данные о незначительных колебаниях числа не проголосовавших и испорченных бюллетеней. Но собрания во время подготовки к выборам такую информацию давали и служили темой регулярных донесений. Не следует преувеличивать формальность и бессодержательность советских выборов: до войны они не всегда представляли собой такую рутинную, бесконфликтную процедуру, как впоследствии. Две из четырех всесоюзных избирательных кампаний за период от первой пятилетки до Второй мировой войны - выборы 1929 и 1937 г. - имели свои драматические моменты.

Выборы 1929 г. проходили шумно и беспорядочно, было много "антисоветских" выступлений и попыток организовать оппозицию со стороны верующих и партийных оппозиционеров. В ходе этих выборов было лишено избирательных прав больше людей, чем когда-либо прежде, начало коллективизации и антирелигиозная кампания создали крайне напряженную атмосферу. Кроме того, участники разгромленных левых оппозиций (троцкистской и зи-новьевской) все еще активно действовали и заставляли прислушиваться к себе во время предвыборной кампании. В Славгороде, например, троцкисты выпустили заявление, в котором говорилось, что "система диктатуры, существующая в партии, душит все живое"; в Москве троцкистские группы на заводах попытались выставить собственных кандидатов против официальных60.

О требованиях крестьян организовать крестьянские союзы (под стать профсоюзам городского населения) сообщали даже из таких отдаленных мест, как Красноярск и Хабаровск. Кулаки, сектанты и другие лишенцы, по донесениям, использовали выборы для "агитации" против советской власти, были даже сообщения об угрозах и физическом насилии над коммунистами. В одной деревне Тарского района лишенцы с флагами прошли маршем по улице, к ним присоединились остальные крестьяне. Отовсюду шли сообщения об активности православных и сектантов, особенно подчеркивалась деятельность толстовцев и баптистов. В донесениях приводились замечания о том, что власть оторвалась от рабочего класса, что это не настоящая советская власть, что коммунисты подавляют свободу. Люди жаловались, что коммунисты стали новым привилегированным классом, "живут как бары, ходят в соболях и с тростями в серебряной оправе". Один человек из Тулы протестовал против международных революционных обязательств режима, спрашивая, зачем власти субсидируют китайский университет Сунь Ят-сена в Москве (который он назвал "фабрикой желтого динамита") и во что это обходится Советскому государству61.

На выборах 1937 г. последовавших вскоре после принятия новой Конституции, как объявлялось первоначально, должны были выдвигаться несколько кандидатов от каждого округа, т.е. избирателям предоставлялась реальная возможность выбора. Где-то в начале года эта идея отпала, по-видимому, став жертвой чрезвычайной подозрительности и политической неуверенности, сопутствовавших Большому Террору, и состоявшиеся в конце года выборы прошли по старому образцу, с одним кандидатом. Но сама последовательность событий отнюдь не производила впечатления обыденной, напротив - казалась странной и загадочной. Во всяком случае для Галины Штанге выборы 1937 г. сохранили оттенок чего-то особенного (они проводились впервые после принятия новой Конституции, причем избирались депутаты в новый орган - Верховный Совет СССР). "Мы были самыми первыми из первых избирателей на первых таких выборах в мире", - с чувством удовлетворения записала она62.

Предвыборная кампания осенью 1937 г. проходила очень тихо из-за массовых арестов тех, кто добивался проведения выборов с несколькими кандидатами, обещанных прошлой зимой, и продолжавшегося террора. В каждом округе был выдвинут единственный кандидат "от блока коммунистов и беспартийных" (эвфемизм, скрывавший возврат к одномандатным выборам), на предвыборных собраниях, как показало наблюдение НКВД, говорилось мало существенного по политическим вопросам (гораздо меньше, чем при обсуждении Конституции предыдущей осенью). Как обычно, кто-то выражал нетерпение и раздражение по поводу всей предвыборной процедуры, потому что "все равно коммунисты назначат, кого захотят". Некоторые избиратели (помня о недавних разоблачениях "врагов народа" буквально повсюду) как будто сомневались в том, что новые кандидаты на высшие государственные посты окажутся надежнее своих предшественников. "Как человеку в душу залезешь" - спрашивала женщина на одном из московских предвыборных собраний в октябре. - Мы ведь и бывших коммунистов выбирали, думали, что они хорошие, а они оказались вредителями"63.Однако совсем без проявлений народного недовольства не обошлось. Были случаи возражений против официальных кандидатов, особенно руководителей из центра и знаменитостей. В Куйбышеве выступали против кандидатуры украинца, выдвигавшегося в Совет Национальностей (верхнюю палату Верховного Совета): "Пусть его Украина выбирает, а мы выдвинем своего [русского] кандидата"64. В Ленинграде раздавались возражения против кандидатур Микояна (по причине "распущенности в личной жизни"), Калинина ("слишком стар") и писателя А. Толстого ("уж очень жирный"). В Новосибирске на одном предвыборном собрании опротестовали даже кандидатуру Сталина на том основании, что он выдвигался одновременно от многих округов; вместо него предложили кандидатуру секретаря Новосибирского горкома партии Алексеева - и она была принята 150 голосами против 50, поданных за Сталина65.

КУКИШ ЗА СПИНОЙ

Как мы видели, наблюдение советской власти за настроениями масс имело свой консультативный аспект в виде народных обсуждений, предвыборных собраний и готовности принимать индивидуальные жалобы и ходатайства. Но все эти публичные консультативные формы несли на себе множество ограничений и в той или иной степени не удовлетворяли обе стороны, и наблюдателей и наблюдаемых. Зная, что власть может покарать любого, кто скажет на людях что-нибудь не то, граждане предпочитали обсуждать общественные дела вне общественных мест и в форме, отличной от официально предписанной. Подозревая, что граждане вряд ли в общественных местах говорят то, что действительно думают, власти - особенно НКВД - стремились взять под надблюдение дискуссии, которые те вели "не для протокола", вне сферы государственного контроля. Это означало попытки следить не только за разговорами в частных домах и частной корреспонденцией, но и за анонимными и крамольными формами общения, такими как анекдоты, частушки, слухи, устные выпады в адрес режима и оскорбительные письма властям.

Анонимный обмен мнениями по актуальным вопросам, происходивший в любой советской очереди, в купе поезда, на рынке, в кухне коммунальной квартиры, относится к типам общения, о которых историку труднее всего получить представление. Кое-кто из советских этнографов собирал частушки, но суровая цензура 1930-х гг. не позволяла опубликовать из них ни строчки. Поэтому нам главным образом приходится полагаться на "этнографию" тогдашнего НКВД, основанную на подслушивании и записывании анекдотов и слухов в очередях и на рынках, либо на народную память, в которой отлично сохраняются анекдоты полувековой давности, но гораздо хуже - другие формы анонимной коммуни

кации. При этом следует помнить об одной особенности "этнографов" из НКВД - услышав действительно хороший крамольный анекдот или слух, они порой арестовывали рассказчика за "антисоветские разговоры".

Слухи распространяли информацию, или якобы информацию, о делах общественной важности среди тех, кто ее жаждал, а кроме того, служили выражением народных чаяний и опасений и попыткой объяснить непонятные события. В советских слухах 1930-х гг. постоянно муссировалась тема близящейся войны, которой многие боялись и на которую кое-кто надеялся. Слухи сообщали "новости" о желанных политических переменах, например об амнистии или провозглашении свободы вероисповедания. Угрожали "варфоломеевской ночью", если не прекратятся перебои с продовольствием. Предлагали различные объяснения убийства Кирова, в том числе одно весьма изощренное, намекающее, на основании хронологического совпадения, на существование причинной связи между убийством и возмущением рабочего народа по поводу отмены карточной системы66.

Большинство слухов, по словам одного мемуариста 1930-х гг. были политическими. Один из Гарвардских респондентов, высоко ценивший слухи в СССР за "достоверную информацию", вспоминал слухи о новых законах, предстоящих арестах ("должны были посадить одного большого человека... в газетах ничего не было, а люди знали"), повышении цен, перебоях в снабжении ("говорили, что скоро не будет сахара или хлеба, и обычно так и было, слухи подтверждались"). Другие не были так уверены в надежности слухов. Один респондент, вспоминая ходившие в начале 1940-х гг. слухи, будто после войны колхозы отменят, а в церквях зазвонят колокола, высказал предположение, что агенты НКВД сами "распускали эти слухи, зная, что людям они нравятся". Другой припомнил, что было много ложных слухов, особенно во время Большого Террора. Например, "мы два или три раза слышали, будто исчез Молотов"67.

Советские анонимные формы общения с властями по самой своей сути носили крамольный характер68. Они переворачивали с ног на голову советские клише. На официальном языке крамольные высказывания именовались "враждебными", но точнее было бы сказать "дерзкие". Анекдоты, брань и все остальное - были для граждан способом показать кукиш советской власти, и соблазн сделать это был тем сильнее, что от публичных выступлений обычно требовалась ханжеская благонамеренность.

Одной из наиболее привлекательных мишеней крамольных высказываний служили советские лозунги. Эти фразы, как правило, рождавшиеся из случайно оброненных Сталиным замечаний, без конца повторялись в газетах и выступлениях пропагандистов, их даже иногда писали на знаменах. "Жить стало лучше". "Техника решает все". "Кадры решают все". "Догнать и перегнать". "Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики".Их было легко запоминать, как рекламные фразы, и так же легко презирать и осмеивать. Мы уже видели, как раздражал народ постоянный припев "Жить стало лучше". Лозунг "Догнать и перегнать" тоже часто служил мишенью для острот, например: "Когда догоним [капиталистические страны], можно там остаться", "Когда догоним Америку, отпустите меня. Не хочу идти дальше"69.

Различные аббревиатуры, любимые советским чиновничеством, часто давали повод для шуток - обычно предлагались другие варианты прочтения. Сокращенное название коммунистической партии в 1930-е гг. ВКП, деревенские остряки расшифровывали как "второе крепостное право", а в прочтении некоторых молодых ленинградцев само название СССР звучало как "Смерть Сталина спасет Россию". ОГПУ расшифровывали как "О, Господи! Помоги убежать" или (если читать справа налево) - "Убежишь - поймают, голову отрубят"70.

Та же любовь к игре слов и инверсии советских клише выражалась в том, что в менее авторитарном обществе назвали бы злыми шутками (а советские власти называли саботажем). Несмотря на суровую кару за подобные проступки, цензоры постоянно вынуждены были выискивать в текстах газет, брошюр и книг мелкие ошибки, которые могли быть просто типографскими опечатками, но смысл меняли катастрофически. Так, излюбленное клише "ликвидация безграмотности" в одной провинциальной газете превратилось в "ликвидацию еды". В другой газете портреты членов Политбюро весьма неудачно оказались рядом с очерком по экономической статистике, озаглавленным "Поголовье скота в СССР". Названия городов, данные в честь партийных руководителей, переиначивались: например, Кировград и Сталинград становились Кировгадол и СталингаЭол. Один шутник (саботажник) в 1933 г. в Башкирии даже не позаботился придать своей шутке вид типографской опечатки, поместив на обложки 10000 трудовых книжек для колхозников лозунг: "Кто работает больше и лучше, ничего не получит!"71

Коммунистов сильно высмеивали в советских анекдотах, персонажами которых часто бывали Сталин и Ленин, реже - другие лидеры (Молотов, Ворошилов, Калинин). В одном из многих "ле-нинско-сталинских" анекдотов, ходивших в середине 1930-х гг. обыгрывался тот факт, что и жену Ленина Крупскую, и жену Сталина Аллилуеву звали Надежда и что жена Сталина умерла: "У Ленина Надежда была и осталась, а у Сталина Надежды нет". Большой популярностью пользовались загадки и чтение наоборот: "Прочти фамилию Кирова наоборот, справа налево" (получается "ворик")72.

В середине 1930-х гг. было множество вариантов и переделок частушек в связи со смертью Кирова: "Убили Кирова, / Убьют (убьем) и Сталина". Один вариант звучал так: "Когда Кирова убили, / Торговлю хлебную открыли. / Когда Сталина убьют, /

Все колхозы разведут". В тот же период была и такая частушка: "Когда Ленин умирал, / Он Сталину приказал / Хлеба рабочим не давать, / Мяса им не споказать". Но это довольно редкий случай, когда Ленин и Сталин ставятся на одну доску, вместо того чтобы противопоставляться друг другу. Вот как выглядит противопоставление в одной украинской частушке времен голода 1932 - 1933 гг.: "Ленин наш класс защищал, / И жить нам давал. / Сталин всех нас погубил, / В могилу уложил"73.

Мишенью многих анекдотов служили стахановцы, на которых смотрели как на любимчиков режима. "Что дают" - спрашивает в очереди глухая старушка. "Дают по морде", - отвечает кто-то. "Всем или только стахановцам" В другом анекдоте речь идет о награждении доярок-стахановок. В торжественной обстановке первой доярке вручают радиоприемник, второй - патефон, третьей - велосипед. Выходит четвертая - "передовая свинарка". Председатель с благоговейным волнением вручает ей "полное собрание сочинений нашего любимого товарища Сталина". Тишина. Голос из задних рядов: "Так ей, суке, и надо"74.

Много было анекдотов на тему репрессий и террора - запретную в советском обществе. Вот два из них, вошедшие в классику советского фольклора:

"1937 год. Ночь. Звонок в дверь. Муж идет открывать. Возвращается и говорит жене: - Не бойся, дорогая, это всего лишь бандиты".

" - Тебя за что посадили" - За болтовню: анекдоты рассказывал. А тебя" - За лень. Услышал анекдот и подумал: завтра сообщу куда следует. А товарищ времени не терял"75.

В одних анекдотах подчеркивалось бессилие советских граждан перед лицом государства; в других выворачивалось наизнанку привычное клише, сравнивающее счастливое настоящее с горьким прошлым, переиначивались советские образцы героизма и преданности. Так, например, в одном анекдоте "рабочего приводят на самый верх кремлевской стены и спрашивают, может ли он спрыгнуть вниз в знак своей преданности советской власти. Тот прыгает без колебаний, его ловят специальной сетью, поздравляют и всячески превозносят за самоотверженность. Один из свидетелей этой сцены потом спрашивает рабочего, как он так сразу решился прыгнуть, ведь это верная смерть, и слышит в ответ: "Да черт с ней, с такой жизнью"76.

Выходки вроде вышеописанной - короткие вспышки ярости на публике, когда человек отбрасывал обычную осторожность и плевал на запреты, - часто случались и в реальной действительности. Несомненно, это было вызвано крайним дискомфортом и тяготами повседневной жизни, но могло быть и реакцией на постоянное напряжение, ощущаемое из-за тотальной слежки. Одна такая реальная выходка была зафиксирована на деревенском собрании, посвященном излюбленной вечной теме советской пропаганды - международному положению и угрозе войны. Один изприсутствующих, слишком часто все это слышавший, вскочил с места "и, злобно трясясь, выкрикнул: "А туды ее мать, чем такая жизнь! Пусть - война! Скорей бы! Я первый пойду!" Такую же вспышку при обсуждении новой Конституции на одном из заводов вызвало упоминание сталинского лозунга "Жить стало лучше". "Когда разговор зашел о том, что жить стало лучше, жить стало веселее, [один рабочий] швырнул брошюру с проектом конституции на пол и стал топтать ее ногами, выкрикивая: "К черту вашу конституцию, мне она ничего не дала... Я голодаю... Вся моя семья голодает... Мне жить стало хуже... Раньше было лучше"77.

Публичные выпады часто были следствием состояния опьянения, что в советских условиях отчасти служило извинением скандального поведения, хотя отнюдь не всегда спасало виновника от наказания. Зачастую желание посмеяться над властью и выказать свое неповиновение ей было слишком очевидно. Один респондент Гарвардского проекта рассказал такую историю: "У меня был в Сталинграде друг, который как-то раз напился и бродил по улице. Он увидел человека, похожего на партийного работника, толкнул этого товарища и сказал: "Извините, спешу - надо пятилетний план выполнять". Его арестовали и дали три года за издевательство над пятилетним планом". В официальной сводке о настроении населения во время выборов 1937 г. есть рассказ о том, как в Москве "очень пьяный" гражданин громогласно объявил в кабине для голосования: "Буду голосовать только за товарища Ежова, за остальных не хочу. Можете меня арестовать, но я буду голосовать только за Ежова, а Гудов [рабочий-стахановец, кандидат от данного округа] меня не устраивает"78.

В анонимных письмах с бранью и обвинениями в адрес властей, так же как и в публичных выпадах, вырывался наружу долго сдерживаемый гнев. Анонимность служила для автора лучшим прикрытием, чем состояние опьянения, поэтому подобные письма не представляли такого риска, как выходки в общественном месте. Однако совсем безнаказанными они не оставались, потому что НКВД обычно старался выследить автора, и это ему часто удавалось. Анонимщики это прекрасно понимали и в некоторых письмах бросали НКВД открытый вызов, предлагая найти автора79. Порой в анонимках содержались прямые угрозы, как, например, в присланном Жданову "Комитетом спасения народа" предупреждении, чтобы он и другие лидеры поостереглись, иначе с ними случится то же, что с Кировым, или в предостережении отдельного анонима, что если цены не снизят, то и остальных руководителей ждет судьба Кирова. Иногда угрозы носили более за-вулированный, общий характер, как, например, в письмах, предупреждавших, что политика советской власти неизбежно приведет к восстаниям, революции и гражданской войне80.

В анонимках часто встречались националистические выпады, особенно антисемитские, но не только. Несомненно, в них отражались предрассудки, глубоко укоренившиеся в российском общест

не, но вместе с тем они демонстрировали нарушение строжайшего табу на подобные высказывания, существовавшего в СССР в предвоенный период, придавая письмам особую остроту. В анонимках нередко утверждалось, что страной правят евреи - или евреи, грузины и армяне. "Мы, несчастные граждане еврейско-ар-мянской страны", - начиналось анонимное письмо в "Правду", протестующее против закрытия церквей. Евреи управляли русской революцией, говорилось в другом, и хотят управлять всем миром. "Кому нужен интернационализм - только евреям". Авторы анонимок обвиняли государственное руководство в том, что в нем заправляют евреи, а его представителей-неевреев, таких как Сталин и Киров, - в том, что они продались евреям. Национальность Сталина тоже не избежала их внимания: в одной анонимке его с насмешкой называют "кавказским князем Сталиным"81.

Один автор выразил свои антисемитские настроения в стихах, призывая читателя помнить, что СССР -

"Страна, где нет прав и закона, Страна невинных жертв и наглых палачей. Страна, где царят раб и шпион, И евреи попирают святую идею".

Эти стихи - часть письма, адресованного начальнику Главсев-морпути О. Ю. Шмидту, написанного в основном с целью поглумиться над неудачей одного из советских арктических перелетов, вокруг которого была поднята большая шумиха. "Никакая еврейская реклама не помогла. Вместо Сан-Франциско ваш прославленный самолет, сделанный [на] "прославленных" советских заводах и из советских материалов, то есть из хлама, позорно разбился о скалы"82.

Риск для авторов анонимных бранных писем значительно возрастал, если подобная анонимка передавалась в виде записки оратору на собрании. Тем не менее, и такое бывало. Молотов прочел вслух одну такую записку, полученную им после выступления на партийной конференции в Москве в 1929 г.:

"Товарищ Молотов! Вы кричите о самокритике, но... пусть только кто-то покритикует диктатуру Сталина и его группировки - завтра же вылетит с должности, с работы, к черту, в тюрьму и так далее. (Шум.) Не думайте, что люди идут за вами и единодушно за вас голосуют. Многие против вас, но боятся потерять кусок хлеба и свои привилегии. Поверьте, все крестьянство против вас. Да здравствует ленинизм! Долой сталинскую диктатуру!"83

* * *

Слежка не была исключительно односторонней. Уже сам факт, что власти собирали информацию о гражданах, создавал канал коммуникации для общественного мнения. Но слежка велась с обеих сторон и в другом смысле. Граждане изобрели своюформу наблюдения за властью, пытаясь расшифровывать ее публичные заявления, чтобы узнать, что в действительности происходит. Газеты и другие официальные тексты - даже анкеты переписи - тщательно изучались, и не только интеллигенцией, но, по всей видимости, большей частью читающего населения, включая крестьян84. Таким образом, наблюдатели в свою очередь становились объектом наблюдения.

Скептицизм в отношении того, что пишут в газетах, был широко распространен - он отразился в известной шутке, что в "Правде" нет никакой правды, а в "Известиях" - никаких известий. Нередко встречалось мнение, что "все ложь", например: "Никаких стахановцев на самом деле нет, все это только в газетах пишут, а в жизни их не бывает, все это выдумки". Но большинство читателей газет, в целом не доверяя прессе, все же считали, что кое-что появляющееся в газетах имеет некоторую связь с действительностью. По словам одного респондента Гарвардского проекта, квалифицированного рабочего со средним образованием, он не верил советским газетам, когда они трубили об экономических достижениях, но верил статьям, в которых описывались "беспорядки, невыполнение плана, производственный брак". Если в газетах публиковались опровержения ТАСС по поводу каких-либо сообщений иностранной прессы, он верил, что "если опровергают, значит, что-то есть"85.

Традиция чтения текста в эзоповом духе укоренилась в российской/советской культуре ничуть не менее глубоко, чем традиция написания его эзоповым языком, и первой следовало гораздо больше народа, чем второй. Некоторые тексты писались журналистами и руководителями, пытавшимися сообщить массам нечто такое, что не было бы пропущено цензурой или Политбюро, специально в расчете на подобное прочтение. Но вообще это было не обязательно: советские читатели изо всех сил пытались найти скрытый подтекст даже там, где не было никакого намерения дать понять что-то между строк. Они использовали все свое мастерство, чтобы выяснить, что происходит на международной арене, в Советском Союзе и даже в Политбюро. Выискивали малейшие намеки, чтобы понять, что конкретно означают приходящие сверху "сигналы", часто весьма неясные. Полагая, что режим то и дело пытается их обмануть, они вместе с тем полагали, что у них есть возможность разглядеть под покровом обмана некую толику правды.

Чтобы проиллюстрировать вышесказанное, нам нужно вернуться к сводкам НКВД о настроении населения, о которых шла речь выше. Это настоящее зеркало, запечатлевшее не только картину народных настроений, как ее рисовал НКВД, но и картину действий и намерений властей, как ее рисовали в народе. Собирая, например, данные о реакции народа на убийство Кирова, НКВД включал в свои донесения всевозможные предположения о том, кто это сделал, и почему, и что это означает, - иными сло

8 - 788

вами, попытки граждан расшифровать и истолковать публичные заявления по поводу убийства. "Может, он напился и застрелился", - полагали одни. Может, это эпизод аппаратной борьбы за власть, в которой Киров и Николаев (убийца) оказались по разные стороны баррикад. А может быть, это последствие отмены карточек (произошедшей за несколько недель до убийства), поскольку "положение рабочих не улучшилось, и это озлобило рабочих - к тому же Николаев сам из рабочего класса"86.

Конечно, все эти предположения противоречили официальной версии, согласно которой за данным преступлением стояла оппозиция, причем некоторые в открытую. Так кто же стоял за убийством? Кое-кто полагал, будто "Киров был убит по приказу Сталина", хотя эта версия в то время, кажется, не была так широко распространена, как впоследствии, в хрущевский период, когда вина Сталина стала главным сюжетом московского фольклора. Чаще встречалось менее определенное мнение, что убийство как-то связано с политикой. "Наверху стреляют, а внизу требуют порядка", - как заметил кто-то87.

Перепись населения 1937 г. вызвала в народе целый шквал догадок и предположений о намерениях властей и значении некоторых вопросов в анкете. Судя по донесениям НКВД, говорили, будто проведение переписи означает неминуемую войну и призыв в армию; цель ее - "выявить молодых людей и отправить их на фронт". Уникальная черта переписи 1937 г. по сравнению с другими советскими переписями - вопрос о вере88. Он стал поводом оживленных дискуссий, поскольку его неожиданное появление в анкете можно было рассматривать либо как угрозу, либо как обещание. Не имеет ли перепись своей целью "выявить верующих, чтобы репрессировать их"? Кое-кто поговаривал о возможной резне верующих - "варфоломеевской ночи" - и замечал, что "не случайно" перепись проводится "в ночь на 7 января, на рождество Христово". Но по мнению других, вопрос о вероисповедании давал верующим возможность показать, сколько их на самом деле, и заставить советскую власть изменить свою политику в отношении религии. Некоторые думали, что высокий процент "голосов" за веру приведет к свободе вероисповедания, и высказывали предположение, что этот пункт включен в анкету по настоянию Лиги наций или иностранных держав89.

Последний пример народной расшифровки официальных сообщений относится к напряженным месяцам в начале 1937 г. когда только что был запущен маховик Большого Террора. В начале февраля внезапно умер популярный член Политбюро Серго Орджоникидзе (покончил с собой, как считают сейчас многие историки), по официальной версии - от "сердечного приступа". Но смерть последовала всего через несколько недель после того, как один из заместителей Орджоникидзе, Г. Л. Пятаков, был обвинен в измене родине и саботаже на втором московском показательном процессе, осужден и расстрелян90. В пространных и пышных некрологах сквозили некоторые нотки растерянности и смятения, достаточные для того, чтобы насторожить читателей - специалистов по эзопову языку. Как отмечалось в рапорте НКВД о реакции населения на смерть Орджоникидзе, "довольно значительная часть материалов отражает высказывания несоветских, обывательских элементов, связывающих смерть товарища Орджоникидзе с "неприятностями" и "моральными потрясениями", вызванными процессом Пятакова91.

Количество приведенных высказываний свидетельствует о том, что тон официального извещения заставил людей подозревать, будто дело нечисто. Может быть, Орджоникидзе стал жертвой террористов" Покончил с собой? Отравлен людьми Пятакова или неизвестными лицами" Умер от переживаний из-за процесса Пятакова" (В отличие от дела Кирова, в донесениях НКВД нет предположений о том, что это убийство во приказу Сталина; этот слух, постоянно ходивший в послесталинский период, - очевидно, более позднего происхождения.) Многие думали, что смерть Орджоникидзе возвещает усиление репрессий. "Счастлив будет, кто переживет 1937 год, - сказал один рабочий, принадлежавший к религиозной секте. - Так написано в библии. Всех красных правителей уничтожат, а потом станет править царь Михаил". Это не единственное предсказание дальнейших смертей среди политического руководства. "Теперь очередь других руководителей, Сталина". Население правильно прочло знаки, явленные в начале 1937 г. - надвигалось новое "смутное время"92.

8. СМУТНОЕ ВРЕМЯ

"Ты знаешь, сейчас сажают ни за что". Замечание местного руководителя, 1938 г.1.

Слежка - это когда население находится под наблюдением; террор - когда представители населения подвергаются массовым арестам, казням и другим формам государственного насилия по самым непредсказуемым причинам. Общество слежки не обязательно должно быть обществом террора: например, Германская Демократическая Республика 1970-х - 1980-х гг. была относительно свободна от террора, хотя штази - ученица НКВД, превзошедшая учителя, - опутала ее сетью тотальной слежки, не имеющей параллелей в истории служб государственной безопасности2. Однако связь между слежкой и террором, совершенно очевидно, существует; используются те же самые учреждения, и происходят во многом те же самые процессы. В Советском Союзе, где волны террора против различных групп населения начались в гражданскую войну и периодически поднимались после нее в течение всего предвоенного периода, связь эта была особенно тесной. Слежка служила ежедневным напоминанием о возможности террора.

Инструменты государства ведут слежку и осуществляют террор. В советской народной речевой практике и то и другое определялось как вещи, которые "они" делают с "нами". Очень важно понимать, что советские граждане именно так воспринимали происходящие процессы, но не менее важно понимать и то, что подобный подход во многих отношениях неудовлетворителен. Где граница между "ними" и "нами" в обществе, насчитывающем почти миллион должностных лиц различного ранга, от представителей верховной власти до нищих мелких начальников в деревне? Причем, если "они" - это люди, получающие доступ к государственной власти через занимаемую должность, то как можно говорить о Большом Терроре, от которого пострадали в первую очередь должностные лица, как о том, что "они" делали с "нами"?

Для общества в целом террор означает горздо больше, чем просто страдания жертв и их семей и боязнь остальных стать жертвами в свою очередь. Общественный опыт террора включает и опыт палача, и опыт жертвы, и опыт творящего насилие, и опытстрадающего от насилия. То же самое справедливо и в отношении индивидуального опыта террора: даже те, кто никогда не доносил на сограждан по собственной воле, во время Большого Террора не защищали друзей, пригвождаемых к позорному столбу, порывали отношения с семьями "врагов народа" и самыми различными путями становились участниками процесса террора. Одна из самых полезных функций системы понятий, противопоставляющей "их" и "нас", для советских граждан - и главная причина осторожного отношения к ней историков - как раз и заключалась в том, что она затушевывала этот нестерпимо досадный факт.

Волн террора, по образному выражению Солженицына, было много, и каждая приносила в тюрьмы и лагеря Гулага жертвы из различных социальных групп. В конце 1920-х - начале 1930-х гг. это были кулаки, нэпманы, священники и в меньшей степени - "буржуазные специалисты", хотя они представляли главную мишень. В 1935 г. после убийства Кирова, пострадали ленинградцы - особенно представители прежних привилегированных классов и бывшие члены оппозиции в партии и комсомоле. Затем наступил Большой Террор, направленный специально против коммунистической элиты, до тех пор не попадавшей под удар, а также против интеллигенции и всех "обычных подозреваемых" вроде кулаков и "бывших людей".

Данная глава посвящена одной отдельной волне террора, Большому Террору 1937 - 1938 гг. Это была квинтэссенция сталинского террора, исторический момент, кристаллизовавший и в то же время преобразовавший опыт террора, накопленный за два предыдущих десятилетия. Террор против всевозможных врагов являлся привычной стороной жизни в СССР, хотя и не продолжался непрерывно. Однако до Большого Террора слово "враг" обычно всегда связывалось со словом "классовый". Понятие "классовые враги" подразумевало существование в советском обществе четко определенных категорий, предназначенных в жертвы террора: кулаки, священники, лишенные прав "бывшие люди" из прежних привилегированных классов и т.п. По-видимому, подразумевалось и то, что люди, не относящиеся к данным категориям, могли не бояться террора, - хотя на практике мало кто из советских граждан безоговорочно доверял этой предпосылке, зная, сколь бесконечно гибкими могут быть такие позорные определения, как "кулак" и "буржуй". 4444

Большой Террор установил новое определение объекта террора: "враги народа". В каком-то смысле это было просто кодовое название, означающее, что в этот раз, в отличие от всех предыдущих, охота на врагов будет вестись главным образом среди коммунистической элиты. Но в другом смысле это был признак разрушения прежних концептуальных границ террора. "Враги" больше не имели таких специфических атрибутов, как классовая принадлежность; любой мог оказаться врагом - советский террор

принимал бессистемный характер. Говоря словами эпиграфа, предваряющего эту главу, - "сажали ни за что".

Социальные патологии, подобные Большому Террору, не имеют полностью удовлетворительного объяснения. Каждый индивидуум знает, что является беспомощной жертвой, реальной или потенциальной. Кажется невозможным, во всяком случае для ума, воспитанного на принципах Просвещения, чтобы столь экстраординарные, столь чудовищно выходящие за рамки нормального опыта события происходили "случайно". Должна быть причина, думают люди, и тем не менее происходящее выглядит по сути беспричинным, бессмысленным, необъяснимым ничьими рациональными интересами. Вот так в основном образованные, современные, западного склада русские, представители элиты, понимали (или не понимали) Большой Террор. Дилемма перед ними стояла тем более мучительная, что это были те самые люди, которые в данном раунде террора рисковали больше всего, и они это знали.

Для большинства российского населения, менее образованного и менее западного склада, концептуальные проблемы не имели такой остроты. Террор 1937 - 1938 гг. был одним из великих бедствий вроде войны, голода, наводнений, эпидемий, которые периодически сокращали его численность и которые надо было просто перетерпеть. Для таких бедствий не бывает особых причин (хотя некоторые верующие всегда говорят, что это кара за грехи), и предотвратить их невозможно. Кроме того, события 1937 - 1938 гг. задели низы населения - за исключением изгоев и маргиналов3 - гораздо меньше, чем элиту. Для крестьян они не шли ни в какое сравнение с тяжким ударом в начале десятилетия - коллективизацией. Для городских рабочих голод в начале десятилетия и ужесточение кары за нарушения трудовой дисциплины в конце его стояли гораздо выше на шкале выпавших на их долю несчастий.

В начале 1937 г. и образованные, и необразованные русские видели признаки того, что надвигается национальное бедствие. Важнейшей непосредственной причиной такого ощущения стал неурожай 1936 г. приведший зимой и весной 1937-го к голоду в деревне, очередям за хлебом в городах и паническому страху, что будет еще хуже, чем в 1932-1933 гг. В деревне носились слухи о близящемся голоде, беспорядках, войне - как во время коллективизации.

Были и другие факторы. С начала первой пятилетки и коллективизации власть и общество жили в постоянном напряжении; индустриализация, беды, связанные с коллективизацией, тревожная международная обстановка, вызвавшая в стране предмобилизаци-онное положение, отнимали все силы. Внутри коммунистической партии атмосфера становилась все более напряженной по мере того, как процесс партийных чисток, впервые прошедших в 1933-1934 гг. повторялся в 1935 и в 1936 гг. После убийстваКирова бывшие оппозиционеры стали мишенью террора, Зиновьева и Каменева, которым приписывали моральную ответственность за убийство, судили дважды и в 1936 г. расстреляли. Партия продолжала очищать себя от нежелательных членов, и процесс этот все более и более ужесточался - дело кончалось уже не только исключением из партии, а нередко и арестом. Почти 9% исключенных из партии в ходе самой последней чистки - в общей сложности более 15000 чел. - арестованы как шпионы, кулаки, белогвардейцы и негодяи всех мастей, докладывал Ежов ЦК в декабре 1935 г. И арестов должно было стать еще больше. Как выразился один из выступавших на этом заседании ЦК, стоит исключенным из партии прийти домой, они тут же начинают заниматься контрреволюционной деятельностью; нужно "их выкурить", пока не дошло до настоящей беды4.

Армия бывших коммунистов росла, пока в начале 1937 г. встревоженные руководители партии не указали, что в некоторых регионах и на некоторых предприятиях число бывших членов партии сравнялось с числом членов партии или даже превысило его5. Считалось, что эти люди - враги, часть неудержимо расширявшейся группы, куда входили не только все, кто выступал против режима, но и все, кого режим когда-либо обидел, не говоря уже обо всем капиталистическом "окружении", угрожавшем существованию Советского государства. Советская политическая культура не создала эффективных механизмов возвращения заблудшей овцы в стадо. Необходимость таких механизмов признавалась, по крайней мере так можно подумать, судя по некоторым акциям вроде восстановления в партии бывших оппозиционеров, возвращения гражданских прав сосланным кулакам и попытки снять клеймо с "социально-чуждых" в Конституции 1936 г. Но эти усилия никогда не длились долго: сосланные оставались привязаны к месту ссылки, бывшие лишенцы по-прежнему подвергались дискриминации, невзирая на Конституцию, а почти всех бывших оппозиционеров вновь исключили из партии и арестовали как "врагов народа" в течение нескольких лет после восстановления. Клеймо по сути было вечным; ничто не могло стереть темного пятна в биографии.

С точки зрения коммунистов, хуже было то, что многие враги - которых режим покарал или заклеймил позором - уже не так легко поддавались выявлению, потому что "маскировались". Кулаки и их дети бежали в города и становились рабочими, скрывая свое прошлое. Бывшие дворяне меняли имя и устраивались на скромную бухгалтерскую должность. Бывшие священники и дети священников переезжали в другие части страны и становились учителями. Те, кого выслали из крупных городов при проведении паспортизации, возвращались с поддельными паспортами и прикидывались респектабельными гражданами. Даже коммунисты, исключенные из партии за различные нарушения, вновь вступали в нее с поддельными билетами. Разве в этом от

ромном сообществе обиженных не должны были вырастать шпионские сети и заговоры? Разве это не был новый класс врагов, связанных друг с другом, как и прежние привилегированные классы, невидимыми узами сочувствия и общих претензий?

Дух подозрительности и конспиративности, который всегда был присущ советской коммунистической партии, не угасал, как можно было бы ожидать от революционной партии, упрочившей свою власть: неудача с коллективизацией и шок от убийства Кирова укрепили его. Не ослабевали страх перед расколом и нетерпимость к инакомыслию; скорее, они даже усилились, и открытые разногласия в верхних эшелонах партии заглохли. Но это порождало свои проблемы: если все вслух выражают согласие, как узнать, что они думают на самом деле? Следовательно, нужно вновь и вновь проверять партийные кадры, поощрять доносы, усиливать слежку.

Партия всегда требовала от своих членов бдительности, но теперь появилось одно существенное отличие: бдительность нужно было проявлять не только в отношении врагов внешних, но и в отношении врага внутреннего. "Внутренний" в первую очередь означало - внутри партии. Но тут звучал намек и на нечто более пугающее - на то, что враг может таиться в тебе самом. "Каждый человек... чувствует, что где-то в глубине его души есть кусочек вредительства", - пишет один исследователь сталинской культуры. Мемуарист Степан Подлубный, сын раскулаченного крестьянина, знал это чувство недоверия к самому себе и изо всех сил бился, пытаясь стереть родимое пятно своего происхождения. По мере продолжения партией коллективной самопроверки, принимающей все более истерический характер, все несомненные данности переставали быть таковыми. Очевидно, можно было быть вредителем, не имея такого намерения и даже не зная об этом. Можно было носить маску, которая обманывала тебя самого6.

1937-й ГОД

Предгрозовые раскаты начали раздаваться после смерти Кирова, за которой последовали узко локализованные волны террора. Первый из трех больших московских показательных процессов над бывшими оппозиционерами, процесс Зиновьева и Каменева в августе 1936 г. положил начало арестам среди бывших членов оппозиции, но они производились пока еще в сравнительно небольших масштабах. Массовые аресты среди коммунистической элиты и период истерической охоты на ведьм, известный теперь как Большой Террор, начались в первые месяцы 1937 г. когда в январе прошел показательный процесс Пятакова и других бывших руководителей-коммунистов, обвинявшихся в контрреволюционном вредительстве и саботаже, а вслед за тем состоялся пленум ЦК с кровожадными выступлениями. Хотя прошло почти двагода, прежде чем террор стал сбавлять обороты и Н. Ежов был смещен с поста наркома внутренних дел, советские граждане долго вспоминали весь этот период как "1937-й год".

Три процесса имеют сильное структурное сходство с показательными процессами времен Культурной Революции - шахтин-ским процессом 1928 г. и процессом Промпартии 1930 г. Разница в том, что тогда обвиняемые были "буржуазными специалистами", которых судили как представителей своего класса в рамках кампании против старой интеллигенции. На этот раз обвиняемые были высокопоставленными коммунистическими сановниками, совсем недавно смещенными с руководящих постов. Следовало бы предположить, что и их судят как представителей определенного класса, весь вопрос - какого? Один возможный ответ был - класса бывших оппозиционеров. Другой, значительно более чреватый последствиями, - что теперь судят всю коммунистическую администрацию.

Главная тема процесса Пятакова - вредительство, т.е. намеренный подрыв советской экономики высокопоставленными руководителями, являвшимися на самом деле тайными врагами советской власти. Г. Л. Пятаков, один из главных обвиняемых, когда-то был сторонником Троцкого, в начале 1930-х гг. покаялся, был восстановлен в партии и стал правой рукой Орджоникидзе в Наркомате тяжелой промышленности. Его обвиняли в "измене родине, шпионаже, диверсиях, вредительстве и подготовке террористических актов". Прокурор Вышинский в драматическом выступлении в леденящих кровь подробностях живописал мрачные контуры заговора бывших оппозиционеров, их хозяина "Иуды-Троцкого", а также германской и японской разведок против советской власти. Это "бандитская шайка", "убийцы", "холуи и хамы капитализма", заявил Вышинский. "Это не политическая партия... это банда преступников... немногим отличающихся от бандитов, которые оперируют кистенем и финкой в темную ночь на большой дороге". Страшась масс, "от которых она бежит, как черт от ладана", шайка "прячет свои звериные когти, свои хищные зубы. Корни этой компании, этой банды надо искать в тайниках иностранных разведок, купивших этих людей, взявших их на свое содержание, оплачивавших их за верную холопскую службу"7. Все союзные газеты почти дословно освещали этот процесс, с кричащими заголовками, фотографиями перепуганных подсудимых, публикацией переданных суду заявлений возмущенных советских граждан, требующих смертной казни.

Сталин, Молотов и Ежов растолковали общую идею пораженному ужасом ЦК на пленарном заседании, начавшемся в феврале. Их выступления в значительной степени склонили чашу весов в пользу версии, что на процессе Пятакова судили класс коммунистической управленческой элиты. Как оказалось, заявили они, Пятаков и компания - не единственные вредители в промышленности. В руководящем аппарате промышленности и транспорта вре

дители процветают повсюду, пользуясь попустительством благодушных коммунистов, позабывших о бдительности; и не все вредители - бывшие оппозиционеры. Враги народа есть и в других советских государственных учреждениях. Кроме того, вредители и предатели пробрались на высшие посты в областном и краевом партийном руководстве. (Эта новость была особенно удручающей для ЦК, многие члены которого сами были секретарями обкомов8.)

В следующие несколько месяцев газеты вывалили на читателей гору сенсационной информации о грехах руководителей-коммунистов в центре и на местах. При этом обычно воздерживались от прямых заявлений, что такой-то субъект, разоблаченный как "враг народа", арестован или скоро будет арестован, но любому искушенному читателю советской прессы это было ясно без слов. Статьи были написаны таким образом, чтобы разжечь всю затаенную неприязнь, питаемую советскими гражданами к привилегиям и должностным злоупотреблениям элиты. Враги народа разводили покровительство и кумовство, запугивали подчиненных и были грубы с рядовыми гражданами, создавали на местах собственные "культы личности", использовали государственные средства, чтобы вести роскошную жизнь с банкетами, дачами, машинами, иностранными товарами и дорогой одеждой.

Дух того времени, решительно антиэлитарный и антиначальнический, запечатлен в тосте за "маленьких людей", который Сталин произнес в октябре, заметив". "Руководители приходят и уходят, а народ остается. Только народ бессмертен"9.

В сгустившейся атмосфере самые обычные поступки внезапно приобретали зловещий смысл. Возьмем, к примеру, "семейства" клиентов и полезные связи, которыми окружал себя любой политический деятель центрального или областного масштаба. Было вполне естественно (и большинство людей в обычное время с этим бы согласились) хотеть, чтобы тебя окружали свои люди; приводить с собой верных лейтенантов, когда меняешь работу; защищать своих людей, когда какой-нибудь придира в Москве начинает причинять им неприятности; объединять усилия с другими работниками твоего наркомата или региональной партийной организации в стремлении представить достижения своего ведомства или региона в наилучшем свете. Однако ныне все подобные действия казались подозрительными и попахивали заговором.

Одна провинциальная газета повела наступление на привычку к кумовству Г. П. Савенко, директора местного коксохимического завода, когда того разоблачили как врага народа. Савенко, сообщала газета, переехав из Донбасса в Днепропетровск, привез с собой "своих людей", среди которых были классовые враги и бывшие троцкисты, и дал им всевозможные привилегии, "всех жуликов и проходимцев... всячески лелеял". За два года, 1935 и 1936, он потратил 114000 руб. из директорского фонда на персональные оклады, которые в том числе получали разоблаченный вредитель, сын белоказачьего офицера, бывший троцкист, сын крупного дореволюционного фабриканта, исключенный из партииза спекуляцию золотом, и другие нежелательные элементы. Савенко также тратил деньги из директорского фонда на пышные банкеты. И это (специально отмечала газета) представляло резкий контраст в сравнении с мизерными суммами, отпускавшимися на культурные нужды, жилье для рабочих и другие достойные дела10.

"Скромность украшает большевика", - подчеркивалось в передовице "Правды". Увы, многие руководители забыли эту заповедь. Критическая статья об украинском руководстве обвиняла П. П. Постышева (бывшего главу киевской партийной организации) в создании собственного культа. "Обстановка, ничего общего не имеющая с большевизмом, достигла своего апогея, когда киевской организацией руководил т. Постышев. "Указания Постыше-ва", "Призывы Постышева", "Детсады Постышева", "Подарки По-стышева" и т.д. Все начиналось и кончалось Постышевым". Руководители промышленности были не лучше: на крупном металлургическом комбинате в Макеевке (директор которого, Г. В. Гваха-рия, как раз в это время был разоблачен как участник германско-японско-троцкистского заговора), сообщала газета, руководители завода, "окружив себя "хвостом"... начали друг друга хвалить", и "дело дошло до того, что в дни революционных праздников портрет Гвахарии вывешивали у входа на завод, его портрет носили впереди демонстрации"11.

В других материалах мишенью служил роскошный образ жизни. Например, казанская газета избрала именно этот повод для атаки на попавших в опалу руководителей городского совета (в том числе П. В. Аксенова, бывшего председателя горисполкома и мужа оказавшейся впоследствии в Гулаге мемуаристки Е. Гинзбург), против которых были заведены уголовные дела по обвинению в злоупотреблении государственными средствами. Они якобы построили себе элитный дачный поселок, отбирая средства у местных строительных трестов и требуя, чтобы директора заводов (которые тоже должны были пользоваться дачами) вносили свой вклад из собственных директорских фондов. Dolce vita* на этих дачах описывалась следующим образом:

"Жизнь на даче вообще была поставлена на широкую ногу. Завтраки, обеды, ужины, закуски и выпивка, постельное белье - все отпускалось бесплатно; гостеприимные хозяева, добрые за счет государства, были лишены каких бы то ни было материальных расчетов... Здесь, под сенью елей и сосен, не знали - что такое учет и отчетность; деньги тратили "по-свойски", без нужного оформления затрат официальными документами. В общем на "эксплуатацию" дач было разбазарено около 225 тыс. рублей государственных средств"12.

Таким же описанием роскошной жизни сопровождалась атака "Правды" на директора комсомольского издательства Е. Д. Лещин

цера, названного "буржуазным перерожденцем", который "бесцеремонно залезает в государственный карман", обставляя квартиру карельской березой и обустраивая себе шикарные апартаменты на даче издательства13.

Самое поразительное в этих историях - не откровения насчет поведения высокопоставленных коммунистов: такие характерные для советской администрации черты, как семейственные сети и культы региональных лидеров, были хорошо известны советским гражданам, не удивляло их и то, что эти люди пользовались материальными привилегиями. Поразительно то, что "Правда" и другие официальные печатные органы подхватили некоторые темы народных жалоб, которые, если бы в обычное время их высказал рядовой гражданин, рисковали получить ярлык "антисоветских" или "враждебных". Описываемые действия, как прекрасно знали многие читатели, были свойственны всей армии коммунистических кадров в целом, хотя теперь их приписывали лишь определенным "врагам народа", избранным козлами отпущения.

Террор против политической элиты неизбежно должен был затронуть интеллигенцию, поскольку обе эти группы самым различным образом были связаны друг с другом. Среди интеллигенции были коммунисты, многие из которых занимали важные административные посты, а некоторые когда-то участвовали в оппозиции. Между политической и культурной элитами существовали личные и семейные связи: например, Галина Серебрякова была женой одного из обвиняемых по делу Пятакова и бывшей женой другого; журналист-коммунист Леопольд Авербах, возглавлявший Ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) до ее роспуска постановлением ЦК в 1932 г. был другом и шурином Генриха Ягоды, предшественника Ежова на посту наркома внутренних дел; поэтесса Вера Инбер была дочерью двоюродной сестры Троцкого и т.д. Политиков и ведущих представителей творческой интеллигенции - писателей, художников, артистов, ученых - связывала целая сеть взаимоотношений по типу "патроны и клиенты". Что же касается инженеров, то они зачастую работали в столь тесном сотрудничестве с коммунистическими руководителями в промышленности, что просто обязаны были разделить участь своих начальников, когда те попадали в немилость. Наконец, интеллигенция тоже имела статус элиты и пользовалась привилегиями, сравнимыми с привилегиями класса коммунистических управленцев. Раз был объявлен террор против элит и привилегии всячески обличались - интеллигенция не могла выйти сухой из воды.

Первыми "разносчиками чумы" среди интеллигенции стали коммунисты, бывшие в прошлом оппозиционерами или имеющие связи с оппозиционерами. Р. В. Пикель, театральный критик и член Союза писателей, возглавлявший когда-то секретариат Зиновьева в Коминтерне и активно участвовавший в левой оппозиции, был обвиняемым на процессе Каменева и Зиновьева в августе 1936 г. В течение недели, пока шел процесс, работники отдела культуры ЦК направили партийному руководству записку по поводу оппозиционеров и других возможных врагов в Союзе писателей. Как свидетельствует эта записка, среди писателей уже начались аресты (в числе арестованных названы Серебрякова и несколько бывших членов руководства РАПП), и о многих следовало серьезно подумать: о Вере Инбер, например, из-за ее семейных связей с Троцким; об Иване Катаеве, потому что он дружил с разными опальными троцкистами и ссужал их деньгами; об Иване Тройском, главном редакторе журнала "Новый мир", потому что печатал работы Пикеля, и т.д. В ходе "самокритики" в Союзе писателей всплывали новые имена, в том числе имена известных писателей, не являющихся членами коммунистической партии. Поэт Борис Пастернак попал в беду, потому что отказался подписать коллективное обращение видных писателей с требованием смертной казни Каменева и Зиновьева; прозаик Юрий Олеша - потому что защищал Пастернака и когда-то частенько выпивал вместе с одним из обвиняемых на показательном процессе14.

В первые месяцы 1937 г. Л. Авербах стал в литературном сообществе главным объектом поношения. Его превратили в поистине сатанинскую фигуру, наподобие самого "Иуды-Троцкого", оскверняющую все и вся, с чем она соприкасается. Авербаха называли троцкистом, но на самом деле он не участвовал в оппозиции 1920-х гг. хотя и восхищался Троцким. Истинный его грех заключался в близких отношениях с Ягодой, а также в том, что, будучи руководителем РАПП, основного инструмента травли писателей в эпоху Культурной Революции, он нажил множество врагов, ухватившихся теперь за возможность свести счеты. Драматурга Владимира Киршона, руководившего РАПП вместе с Авербахом и тоже входившего в круг общения Ягоды, громили почти с таким же усердием. В числе нападавших была и его бывшая ловавшаяся, что он оскорблял ее и физически, и морально15.

Контакты с Бухариным - личные, служебные, профессиональные - испортили много репутаций в литературном и научном мире. Как выразился один обозреватель в литературном еженедельнике, влияние Бухарина необходимо было "выжечь". Бухарин еще не был арестован, но уже находился в опале и изоляции, а на февральско-мартовском пленуме Сталин, Молотов и иже с ними подвергли его уничтожающему перекрестному допросу, после чего пленум исключил его из партии. Молодые интеллигенты-коммунисты, ученики Бухарина (его "школка", как презрительно назвал их Молотов), уже были арестованы и давали показания против него на допросах. В мае Бухарина исключили из Академии наук. Н. П. Горбунов, химик-большевик, который был постоянным секретарем Академии и на долю которого поэтому выпала неприятная задача выступать "обвинителем" в деле об исключении Бухарина, пережил его ненадолго16.

В Красной Армии начало Большому Террору положило раскрытие в июне 1937 г. нового ужасного заговора - маршала М. Н. Тухачевского, генерала И. Э. Якира и других представителей

верховного командования. Никто из них в 1920-е гг. не участвовал в оппозиции. Они были осуждены закрытым военным трибуналом за измену родине, в частности за организацию военно-политического заговора, поддерживаемого Германией, и немедленно расстреляны. "Правда" назвала их "пойманными с поличным шпионами". В довольно бессвязной речи на закрытом совещании руководителей партии после расстрела Сталин заметил, что "врагов народа" необязательно надо искать среди бывших оппозиционеров. Порадовало это последних или нет, неизвестно, но наверняка усилило страх, испытываемый партийными лидерами с безупречным политическим прошлым17.

Через неделю после расстрела военачальников "Правда" объявила, что ею "получено письмо от бывшей жены Якира... в котором она отрекается и проклинает своего бывшего мужа, какизменника и предателя родины"18. Письмо, по-видимому, написанное под давлением, не спасло от кары Сарру Якир; вместе с сыном-подростком она оказалась в Гулаге, где среди многих старых знакомых встретилась с молодой женой Бухарина. Жен видных "врагов народа", как правило, арестовывали вместе с мужьями или вскоре после них. Наталья Сац в Бутырке попала в камеру, полную "жен" (там была и жена маршала Тухачевского). В Гулаге существовали даже специальные лагеря для "жен изменников родины"19.

К середине 1937 г. террор был в полном разгаре, и отчетливо обрисовались основные контуры Большого Террора. Разумеется, многое было еще впереди - волны арестов среди различных категорий представителей элиты: дипломатов, иностранных коммунистов, коммунистов - "националистов" в союзных республиках, комсомольских лидеров и, наконец, самих работников органов внутренних дел; июльский приказ о массовых арестах и казнях социальных маргиналов рассматривался в гл. 5. Но здесь не место для подробной истории Большого Террора20. Наша главная задача - определить, как повлиял Большой Террор на повседневную жизнь и практику, и для этого нам нужно обратить внимание на процессы и механизмы распространения террора.

КОЗЛЫ ОТПУЩЕНИЯ

И "ОБЫЧНЫЕ ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ"

Террор 1937 г. имел отчетливо выраженную установку на поиск "врагов народа" среди элиты, особенно среди коммунистической администрации. Но врагов можно было найти где угодно. Даже в отношении элиты не существовало четких принципов, каких именно людей необходимо разоблачать. Конечно, лица, имеющие в биографии темное пятно - былое участие в оппозиции, плохое социальное происхождение, связи с иностранцами, - подвергались особенному риску, и заранее подготовленные списки жертв играли в эпоху Большого Террора свою роль. Но в процессе отбора присутствовал и значительный элемент случайности. Среди механизмов отбора были указывайте пальцем на собраниях, посвященных "критике и самокритике" в учреждениях и на предприятиях, публичные обвинения в газетах, доносы отдельных граждан. Важное значение имели и ассоциативные цепочки. НКВД забирал кого-то и допрашивал, требуя назвать соучастников; когда подследственный наконец ломался и называл какие-то имена, тех людей забирали в свою очередь, и процесс повторялся. Когда кого-то арестовывали как "врага народа", семья, друзья, сослуживцы тут же оказывались в группе риска.

Одним из ключевых процессов террора в этот период, особенно в первой половине 1937 г. был публичный поиск козлов отпущения. Происходило это на собраниях по месту работы, на которых ставилась задача "сделать выводы" из некоего сигнала сверху, например процесса Пятакова или февральско-мартовского пленума ЦК. Сначала делался доклад, разъясняющий значение сигнала, затем следовало коллективное обсуждение выводов, которые надлежало извлечь. Вообще это была давно установившаяся в СССР практика, но в условиях террора у нее появилась новая цель: "сделать выводы" означало показать пальцем на тайных врагов в данном учреждении. Порой эти собрания назывались собраниями, посвященными "критике и самокритике", но на самом деле слово "самокритика" тут вряд ли годилось21. Бывало, конечно, что кто-то оправдывался и каялся (хотя на исход дела это редко влияло), но настоящая драма происходящего заключалась не в этом. Субъектом самокритики было все учреждение в целом, а не отдельное лицо. Суть "критики и самокритики" в стиле Большого Террора - коллективное обнаружение тайных врагов в собственных рядах, обычно в лице кого-то из руководителей учреждения. Результаты поиска, как правило, не были предопределены заранее; существовало лишь негласное требование, чтобы козел отпущения был обязательно найден и чтобы это не была мелкая сошка, которой учреждение легко может пожертвовать. Атмосфера на таких собраниях порой нестерпимо нагнеталась именно из-за неуверенности в том, кто в конечном счете станет жертвой (жертвами).

Один образец для такой формы поиска козлов отпущения дало стахановское движение, которое в 1936 г. приняло сильный антиуправленческий оттенок, так что стахановцам принадлежала ведущая роль в обличении вредителей и саботажников в административных аппаратах на местах. Секретная инструкция Политбюро в начале 1937 г. обязала директоров предприятий ежемесячно проводить собрания с участием рабочих-стахановцев, чтобы последние могли выступить с критикой и обвинениями. Газеты сообщали о драматических сценах, когда рабочие осыпали бранью непопулярных руководителей (на одном собрании звучали такие выражения, как "Геббельс", "варвар-бюрократ", "ослиные уши"). Однако такое обличительное рвение отнюдь не было всеобщим. На

некоторых заводах рабочим, по-видимому, надоедало тратить свое свободное время, ломая голову над вопросом, кто из их руководителей вредитель. Известно несколько случаев, когда рабочие пытались побыстрее закруглиться с этим делом, просто составляя список кандидатов на звание "вредителя" и голосуя за него в целом22.

Еще один механизм поиска козлов отпущения представляли собой перевыборы партийных руководителей, которых во имя "партийной демократии" потребовал февральско-мартовский пленум ЦК. Лозунг звучал вроде бы безобидно, но любой партийный секретарь должен был распознать в нем одну из целого комплекса угроз, которые это мероприятие представляло для его безопасности. Нужно вспомнить, что при обычных обстоятельствах "партийная демократия", как и "советская демократия", являлась всего лишь фикцией. В обоих случаях выборы обычно проводились без всякого реального соревнования; кандидаты назывались по спискам, спущенным из вышестоящей инстанции, и затем надлежащим образом утверждались голосованием. Когда весной 1937 г. выяснилось, что перевыборы под девизом "партийной демократии" пройдут без списков, это стало большим сюрпризом, и отнюдь не приятным. По какому принципу подбирать кандидатов на руководящие партийные посты, если центральные органы партии не указывают, кто для них предпочтительнее? В такой обстановке, когда с каждым днем все больше коммунистических руководителей разоблачают как "врагов народа", как избежать ужасной ошибки - не выбрать кого-то, кто окажется врагом (и не оказаться самому врагом "по ассоциации")?

Партийные перевыборы проходили медленно и с величайшими трудностями. Не имея списков, каждого кандидата приходилось обсуждать индивидуально, с заведомой установкой на то, что по крайней мере некоторые из кандидатов - в частности, те, кто занимал руководящие посты в текущий момент, - будут разоблачены как враги в ходе обсуждения. Руководящие кадры, разумеется, были парализованы страхом; рядовые партийцы часто не проявляли склонности взять инициативу в свои руки. Порой вообще трудно было сдвинуть дело с мертвой точки, поскольку никто не хотел выступать; в некоторых организациях перевыборы длились неделями. Так, например, на одном ярославском заводе 800 членов заводской партийной организации больше месяца сидели на собраниях каждый вечер, прежде чем наконец выбрали новый комитет23.

Партийные перевыборы были непростым делом и в Наркомате тяжелой промышленности, там неделю тщательно взвешивали 80 кандидатур, чтобы в конце концов составить список из 11 имен. Некоторые кандидаты в ходе обсуждения были дискредитированы, среди них и А. И. Зыков, секретарь парторганизации на тот момент, который, как утверждали, имел связи с "контрреволюционерами-троцкистами" и был членом "левой группы" вИнституте красной профессуры в 1928-1929 гг. Проигрывая перевыборы, Зыков не просто терял работу - для него возникла реальная угроза ареста, который действительно в конце концов последовал. Та же участь ждала и других, подвергавшихся критике на затянувшихся собраниях в Наркомате: например, Г. В. Гваха-рию, директора металлургического комбината в Макеевке, окончательно разоблаченного как "врага" лишь через несколько недель после этой проработки24.

Партийные перевыборы весной 1937 г. были одноразовой акцией, но за время Большого Террора периодически проводились разные другие перевыборные собрания, нередко чреватые опасностью для выдвигаемых кандидатов. Например, в январе 1938 г. профсоюз государственных служащих созвал всесоюзную конференцию и, согласно правилам, провел выборы нового центрального комитета. Из протокола неясно, был ли спущен сверху список кандидатов для этих выборов. Скорее всего да, но в обстановке Большого Террора это еще не решало исход дела. От каждого кандидата требовали представить участникам конференции автобиографию, и делегаты устраивали по ней настоящий перекрестный допрос. В течение целого ряда заседаний, приобретавших все более напряженный характер, делегаты устраивали разнос нескольким членам прежнего ЦК, тоже выдвинутым кандидатами, добиваясь, чтобы двоих из них выкинули из списка, и в самой агрессивной и угрожающей манере допрашивали остальных кандидатов об их боевых заслугах в гражданскую войну, социальном происхождении, связях с кулаками и т.д. Одна несчастная женщина, имевшая родственников за границей и не желавшая обсуждать свой неудачный брак, пробудила все охотничьи инстинкты делегатов; только драматическое вмешательство именитого делегата помешало вычеркнуть ее из списка и объявить "врагом народа"25.

У областных и прочих "семейств" были свои испытанные методы защиты своих членов от внешней угрозы; собственно, это была одна из главных целей их существования. Так и в ответ на угрозы, возникавшие для отдельных членов "семейств" в начале 1937 г. главы семейств - директора предприятий, секретари обкомов и крайкомов - принимали меры обороны. Например, директор одного металлургического треста, когда становилось слишком горячо, некоторых подчиненных увольнял "по собственному желанию", некоторых переводил в другие города, где они были в большей безопасности. Другой руководитель промышленности отдал человека, бывшего его правой рукой, под суд за саботаж после несчастного случая на производстве, но при этом дал ему 12000 рублей на адвокатов; еще один, региональный представитель Наркомата тяжелой промышленности, пытался спасти попавшего в немилость директора завода, назначив его своим помощником. В Свердловске весь горком партии встал на защиту директора завода, подвергшегося нападкам как "вредитель", и не допус

тил его исключения из партии. На Дальнем Востоке краевая администрация всячески сопротивлялась попыткам исключить одного из "своих", М. П. Хавкина, секретаря партийной организации Еврейской автономной области. Когда стало ясно, что, действуя на краевом уровне, Хавкина не спасти, друзья уговорили его ехать отстаивать свое дело в Москву, дали ему на эти цели 5500 рублей из партийных фондов и забронировали место в московском поезде26.

Однако в середине 1937 г. обычные методы все чаще оказывались неэффективными и опасными из-за механизма "обвинения по ассоциации". Центр ясно выражал решимость не дать семействам защищать своих, объявляя подобную протекцию "контрреволюционной" и рассматривая протежирующих как врагов народа. Большинство описанных выше случаев известны потому, что покровителя судили как врага народа, причем акты протекции составляли основу обвинения27. Коммунист А. Г. Соловьев отметил в своем дневнике в апреле 1937 г. еще один типичный случай. Его старого знакомого И. П. Носова, возглавлявшего горком партии в Иваново, НКВД заставлял санкционировать арест нескольких бывших троцкистов, работавших там. Когда он отказался, его обвинили в протекционизме28.

Показательные процессы - одна из самых характерных форм поиска козлов отпущения в эпоху Большого Террора. Однако их формы и заключавшийся в них подтекст были гораздо разнообразнее, чем можно предположить, судя только по трем крупным московским процессам. На местах процессы имели другое звучание, хотя в какой-то степени ими дирижировал центр. В своих мемуарах А. И. Аджубей, редактор "Известий" во времена Хрущева, взял один номер газеты за июнь 1937 г. и тщательно разобрал его содержание. С одной стороны, там еще слышались отголоски недавно прошедшего трибунала над военачальниками и цитировались замечания представителей масс вроде "собакам собачья смерть", в которых для Аджубея воплощалась кровавая иррациональность террора. С другой стороны, там был помещен отчет о местном показательном процессе, присланный из сельского Ширяевского района, где разложившихся, злоупотреблявших властью руководителей привлекли к ответу за плохое обращение с населением. По мнению Аджубея, ширяевское дело было призвано продемонстрировать, что "перед сталинским законом все равны - маршал Тухачевский, секретари райкомов и председатели сельсоветов"29.

Ширяевский процесс был одним из первых в череде показательных процессов местных руководителей, прошедших во многих районах летом и осенью 1937 г. В отличие от московских процессов, на которых рассказывались мелодраматические истории о шпионаже, международных интригах и заговорах, здесь звучали вполне правдоподобные обвинения: местное руководство обвинялось в ряде злоупотреблений, произвольных и некомпетентныхадминистративных действий, типичных для советских чиновников низшего ранга в реальной жизни. На одном показательном процессе, в Ярославле, к примеру, рабочие резинового комбината выступали свидетелями против администрации и начальников цехов, которые, по их словам, оскорбляли и били их, терроризировали женщин и давали персональные оклады любимчикам; на другом судили чиновников жилищного ведомства за то, что в заводских бараках условия далеко не соответствовали нормам. В Смоленске и Воронеже местному руководству ставили в вину перебои с хлебом и сахаром. Обвиняемые на районных процессах не всегда признавали свою вину, а главными обвинителями выступали не государственные прокуроры, а рядовые граждане, вызванные для свидетельских показаний. Районным процессам был присущ откровенно популистский аспект, почти полностью отсутствовавший у их московских аналогов30.

И на местах, и в центре процесы сопровождались большой шумихой. На каждом районном процессе присутствовали целые коллективы местных предприятий и колхозов, областные газеты печатали длинные репортажи из зала суда. Московские показательные процессы обстоятельнейшим образом освещались в центральной прессе, помещавшей на своих страницах стенографические отчеты о судебных заседаниях, о них делали радиопередачи и снимали фильмы3'.

Будучи сами политическим театром, показательные процессы породили множество подражаний на сцене настоящего театра, и профессионального, и самодеятельного. Лев Шейнин, с деятельностью которого то в качестве следователя, то в качестве журналиста мы уже имели возможность познакомиться32, был соавтором одной из самых популярных пьес на тему Большого Террора под названием "Очная ставка", которую в 1937 г. ставили театры по всему Советскому Союзу. Поскольку Шейнину приписывалась также честь соавторства в сценариях крупных московских показательных процессов, это переключение на "настоящую" драматургию с использованием тех же сюжетов о шпионах, их разоблачении и допросах весьма любопытно. Некоторые критики нашли пьесу неудачной - чересчур публицистичной, но другие были более снисходительны. На Джона Скотта, смотревшего ее постановку в Магнитогорске, произвели большое впечатление напряженность действия и мощь содержавшегося в ней призыва к неусыпной подозрительности и бдительности, по его словам, зрительный зал в конце разразился бурными аплодисментами33.

Можно понять почему. В пьесе показаны негодяи, носившие в своих сердцах черную ненависть. ("Всю свою жизнь я прожил в России и всю свою жизнь ее ненавидел, - говорит старик, оказавшийся тайным агентом Германии. - Я ненавижу ваши просторы, ваш народ, вашу самонадеянную молодежь, отравляющую весь мир ядом своего учения. Ненависть к вам заменила мне все, даже любовь, и стала смыслом и значением всей моей жизни".)

Они являлись частью могущественных сил, нацелившихся сокрушить Советский Союз, но потерпели поражение, встретившись с бдительностью советских людей. "Сколько тайных сотрудников имеет контрразведка страны, граничащей с нами на западе [т.е. Германии]" - спрашивают шпиона. Восемь - десять тысяч, отвечает он, и еще пятнадцать тысяч агентов у страны на восточной границе (Японии). "А мы имеем 170 миллионов явных сотрудников [т.е. все население Советского Союза]", - с торжеством заявляют ему34.

На более приземленном уровне, нежели показательные процессы, террор набирал силу в ходе облавы и заключения в тюрьму или расстрела "обычных подозреваемых". Самый вопиющий случай - массовая акция против беглых ссыльных, сектантов, преступников-рецидивистов и прочих маргиналов, приказ о которой был отдан Политбюро в июле 1937 г.35. Но этот процесс не ограничивался крупными карательными операциями и одними только явными маргиналами. Любой, чье имя было в одном из списков подозрительных лиц, составлявшихся местными организациями, - бывший оппозиционер, бывший член какой-либо другой политической партии, бывший священник или монахиня, бывший белогвардеец и т.п. - мог быть схвачен в то время. В деревне семьи, потерявшие одного из своих членов во время ссылки кулаков в начале 1930-х гг. в 1937-1938 гг. могли потерять другого. На заводах рабочие, бежавшие несколько лет назад из села от раскулачивания, могли быть "разоблачены" в эпоху Большого Террора. В вузах тот или иной студент мог быть объявлен "социально-опасным" элементом за то, что у него отец кулак, или за то, что он "воспитывался в семье торговца"36.

"Бывших людей", изгнанных из Ленинграда в 1935 г. после убийства Кирова, хватали в местах ссылки - на этот раз дело заканчивалось Гулагом, если не смертным приговором - якобы за участие в "контрреволюционных заговорах". А. А. Синягина, сына зажиточного предпринимателя, высланного в 1935 г. из Ленинграда и учившегося в Томском университете, в августе 1937 г. вновь арестовали и расстреляли как "члена контрреволюционной анар-хо-мистической и террористической организации"; два месяца спустя та же участь постигла в Оренбурге С. Н. Римского-Корсакова, высланного в 1935 г. из Ленинграда экономиста, внучатого племянника композитора П. И. Чайковского37.

Любые порочащие сведения в биографиях коммунистов и комсомольцев - связь с оппозицией в 1920-е гг. контакты с оппозиционерами, партийные выговоры, былое временное прекращение членства или исключение из партии - в 1937 - 1938 гг. могли всплыть снова, или на собрании, посвященном самокритике, или в результате тайного доноса. Бывший одноклассник мог припомнить твои "троцкистские колебания" в 1923 г. коллега - твою подозрительную дружбу с иностранцем или "мягкотелость в отношении троцкизма"; лучший друг жены бывшего мог заподозритьее в возможных связях с оппозиционером38. Никакое обвинение невозможно было убедительно опровергнуть, и былые праведные поступки коммунистов, так же как и неправедные, не оставались безнаказанными. Человека, который несколькими годами раньше, повинуясь партийному долгу, донес на тестя-кулака, в 1937 г. исключили из партии за связи с "социально-чуждыми". Коммуниста, сообщившего когда-то об антисоветских разговорах тещи, обвинили в родстве с нежелательным элементом (то есть с той самой тещей)39.

История коммуниста-еврея по фамилии Златкин наглядно иллюстрирует, на какие компромиссы и предательства приходилось пускаться из-за порочащих родственных связей и насколько бессмысленным это оказывалось в конечном счете. Златкин, работавший в системе государственного страхования, в собственном личном деле не имел темных пятен, но мужа его сестры сослали как троцкиста. Посланный партийной организацией Златкина в его родной город следователь вернулся с еще более угрожающими сведениями: он заявил, что отец Златкина, бывший коммунист, ныне исключенный из партии, был старостой синагоги (это настолько невероятно для коммуниста, что наверняка неправда), а также агентом полиции при старом режиме. Что мог сказать Златкин? Он признал, что муж сестры был троцкистом; после того как его второй раз исключили из партии, Златкин "перед сестрой ставил вопрос о разводе, она не послушала". Что касается отца, то Златкин клялся, что, когда того исключили из партии, "даже не помог ему апеллировать". "Я думал, что я давно уехал от семьи, - уныло говорил Златкин, - и думал, буду чист". Как бы не так. Его исключили из местной парторганизации большинством голосов40.

Материалы о деятельности троек НКВД в Саратове свидетельствуют о том, что там на жертв - простых горожан и крестьян, получавших приговоры после чрезвычайно коротких судебных заседаний, - устраивали облаву на основании списков разного рода нежелательных элементов, от белогвардейцев до церковников41. Их обвиняли в "антисоветской деятельности", имея в виду, по-видимому, антисоветские разговоры плюс пятно в биографии; почти никаких доказательств представлено не было, но 17 человек из 29 получили смертный приговор, остальные - по 10 лет. В "саратовскую девятку", восемь человек из которой являлись односельчанами, входили крестьяне, из них (согласно выписке из судебного решения) пять бывших кулаков (четверо были сосланы и бежали из ссылки или отбыли срок в Гулаге), два бывших помещика, один толстовец и два активных деятеля православной общины. "Саратовскую двадцатку" (сплошь горожане) составляли одиннадцать бывших белогвардейцев - офицеров или добровольцев, трое членов бывшей партии эсеров, четверо сыновей торговцев или зажиточных буржуа, трое бывших служащих царской поли

ции, один бывший тюремный сторож и один член дореволюционной городской думы.

Тройки не позаботились даже записать в протокол антисоветские высказывания, за которые "саратовская девятка" и "саратовская двадцатка" понесли столь суровое наказание. Но, возможно, они походили на высказывания другой группы, судившейся в Саратове за "контрреволюционную деятельность" годом раньше. Это была настоящая группа, в отличие от многих так называемых; в нее входили верующие мужчины и женщины, все сравнительно пожилого возраста, некоторые - бывшие священники и монахини, объединившиеся вокруг священника по фамилии Рубинов и собиравшиеся в его доме в Вольске. Рубинов говорил своим последователям, что нужно убеждать колхозников уходить из колхозов, потому что снова наступает голод (это было в октябре 1936 г.), и что надо воспользоваться новой Конституцией и выбрать верующих в советы. Его последователи якобы позволяли себе высказывания того же типа, какие часто фигурировали в сводках НКВД о настроении населения: "скоро будет война", и советская власть падет; советское руководство - это "евреи, которые продали Россию"; "настанет время, и мы расправимся с коммунистами"; "Германия и Япония... начнут войну, а мы им поможем"42.

РАЗНОСЧИКИ ЧУМЫ

Террор распространялся многими путями. Его сеяли доносы, порожденные атмосферой всеобщей подозрительности и шпиономании. Его провоцировала принятая в НКВД практика ведения следствия, когда от арестованных "врагов народа" требовали письменных признаний с именами сообщников. Распространяли его и "разносчики чумы" - люди, которые по той или иной причине "заражали" всех вокруг. Весьма заметным разносчиком чумы был Л. Авербах, бывший лидер пролетарских писателей, чью зловещую репутацию мы уже отмечали43. Менее типичный пример (поскольку сам "разносчик" не был арестован) - молодой астроном из Средней Азии, "пролетарский выдвиженец", который, как обнаружилось, сфабриковал экспериментальные данные в статье, опубликованной в зарубежном научном журнале. Шума вокруг этого скандала поднялось достаточно, чтобы скомпрометировать практически всех, с кем контактировал астроном в двух институтах, причем сам он, по-видимому, избежал ареста благодаря нервному расстройству44.

Другой тип разносчика чумы - коммунистический администратор с подмоченной репутацией, но пока еще не арестованный и отчаянно старающийся избежать этой участи. П. Постышев, украинский партийный руководитель, слывший умеренным, в первые месяцы 1937 г. подвергся критике и был снят со своего поста,но остался на свободе. Его перевели на новое место работы в Куйбышевскую область, где он "везде искал врагов с лупой", сея панику, охватившую всю местную бюрократию и проникшую в массы рядового населения. Постышев полностью распустил тридцать райкомов партии на том основании, что они непоправимо разложились, и велел арестовать 66 районных чиновников как врагов народа. На январском пленуме ЦК 1938 г. (где критиковали "перегибы" террора, впрочем, без далеко идущих последствий) Постышев, отвечая на недоброжелательные (можно сказать, почти издевательские) вопросы Молотова и остальных, упрямо отстаивал версию, что Куйбышев полон врагов45. Возможно, Постышев - это чрезвычайный случай, поскольку, хотя земля вовсю горела у него под ногами, он продержался необычайно долго, пока его, в свой черед, не разоблачили как врага. Но перевод дискредитированного чиновника в другое место, где он невольно "заражал" целое учреждение одним своим присутствием в течение нескольких месяцев, практиковался не так уж редко.

"Караул! В каком же месте мы живем, и чего нам ждать от завтрашнего дня. Это напоминает мне то время, когда я впервые узнал о существовании микробов и бактерий; я читал какую-то научную книгу, и там говорилось, что везде, даже в воздухе, кишат живые существа. После этого я всюду видел крошечных существ и не решался даже выпить воды. Так и сейчас: смотришь на человека, и вдруг он прямо на глазах превращается в обманщика или предателя"46.

Андрей Аржиловский написал эти строки в своем дневнике в феврале 1937 г. после того как прочел обвинительную речь Вышинского на процессе Пятакова. Трезво мыслящий человек, сидевший в свое время в тюрьме, Аржиловский лишь ненадолго поддался этому настроению всеобщей подозрительности. Но для многих других подозрительность стала неразлучной спутницей. Подобное настроение отражено в письмах, которые рядовые граждане посылали во время Большого Террора властям, описывая различные подозрительные происшествия и личности. Ивановский рабочий в письме руководству партии выражал тревогу по поводу того, что на новых 30-рублевых купюрах изображен Ленин - тем самым, по его мнению, профанировался ленинский образ. Может быть, это устроили те же враги, что занимаются всевозможным саботажем в Иваново? Экономист предостерегал Молотова от недооценки угрозы со стороны внутренних врагов, цитируя антисоветские разговоры, услышанные в Кунцево. Радиослушатель, услышавший по радио "Похоронный марш" Шопена в день казни Зиновьева и Каменева, делился своими подозрениями насчет того, что это сигнал от троцкистских заговорщиков47.

Газеты подливали масла в огонь своими постоянными рассказами о разоблачении врагов и шпионов. Шпионский мотив зазвучал с особенной силой после суда над Тухачевским", военачальников обвиняли в том, что они попали в лапы германских шпионов,

а в своей речи по поводу этого дела за закрытыми дверями Сталин нарисовал яркую картину опасностей, подстерегающих высокопоставленных руководителей в объятиях обольстительниц-шпионок. О таких обольщениях ходило множество историй. Мужчин предостерегали от сексуальных ловушек, в какую попал один инженер, который "познакомился с одной гражданкой, красивой, молодой, недавно приехавшей из Харбина", - разумеется, оказавшейся японской шпионкой. Одиноких женщин тоже предостерегали, приводя различные примеры наподобие истории молодой женщины, недавно оставленной мужем, к которой втерся в доверие некий краснобай, прикидывавшийся таким же одиноким, а на самом деле - шпион48.

Детям ловля шпионов представлялась увлекательным спортом. "Как я задержала шпиона: Рассказ украинской пионерки Лены Петренко" - гласил заголовок одной газетной статьи. На пути домой из пионерского лагеря Артек Лене показался подозрительным попутчик в автобусе из Никополя в Днепропетровск, когда она услышала, как тот что-то шепчет по-немецки про "рельсы" и "стрелку". Она последовала за ним в вокзальный буфет, и там он выронил конверт, в котором оказалось написанное по-немецки письмо с инструкциями по совершению "диверсии". Лена обратилась в милицию, и того человека моментально арестовали49.

Кошмарные последствия шпиономании среди подростков демонстрирует случай с московским восьмиклассником Игорем Ла-зичем. Игорь был трудным подростком, склонным к правонарушениям, дважды сбегал из дому. Он завидовал сыну соседей по коммуналке 17-летнему Константину Ретинскому, более благополучному, пользующемуся любовью окружающих, комсомольскому вожаку в престижном военном училище, и по крайней мере однажды в прошлом уже заявлял на него в милицию, но там к нему не отнеслись всерьез. Лазич питал смутные националистические и антисемитские настроения, восхищался нацистскими штурмовиками. Очевидно, похваставшись перед приятелями, что связан с подпольным заговором, и желая это доказать, он послал самому себе письмо якобы от сообщника, из которого явствовало, что он шпион (письмо было перехвачено на почте). В тот же период он как-то ночью ходил с двумя друзьями (впоследствии признавшимися в содеянном) расклеивать "контрреволюционные листовки". Когда за эти два проступка его арестовали, он заявил, что Константин является членом его диверсионной группы. Соответственно Константин был арестован, признался на допросе и был осужден вместе с Игорем. Мать Константина в отчаянии писала Вышинскому, объясняя, что все это - просто еще одна из злокозненных проделок Игоря, но приговор Константину пересматривать не стали - ведь он признался50.

Доносы служили одним из важнейших механизмов распространения террора. Эта практика вообще была присуща советскому образу жизни, а во время Большого Террора приобрела просто эпидемический характер. Сослуживцы доносили на сослуживцев: вот, например, анекдот, напечатанный в "Крокодиле" в 1939 г. - человек оправдывается в суде: "Товарищ судья, как я мог написать 75 заявлений, когда у нас в учреждении работает только 63 человека" Соседи доносили на соседей: в другом анекдоте в "Крокодиле" того же периода муж жалуется жене: "Подумай, Маша, какая неприятность. Я написал заявление на Галкина, а оказывается, у Балкина комната больше"51. Рабочие доносили на директоров, студенты на преподавателей, колхозники на председателей. На коммунистов писали доносы и коммунисты (зачастую политического характера, обличая их связь с оппозицией в прошлом), и беспартийные (как правило, обвиняя их в злоупотреблении властью). Эти доносы скапливались в досье всех советских граждан, занимавших какой-либо административный пост, и многих из тех, кто никакого поста не занимал. Порой их игнорировали или выбрасывали, но в условиях 1937-1938 гг. они часто вызывали меры со стороны НКВД, заканчивавшиеся для жертвы доноса тюрьмой, Гулагом, а то и расстрелом.

Люди доносили на знаменитостей, о которых прочли в газете, например на летчика Бабушкина или полярника Шмидта; доносили на политических лидеров и их жен. Пожилой фотограф сказал своим ученикам, что до революции фотобумага была лучше; один из них на него донес; в декабре 1937 г. фотографа арестовали и расстреляли. Один ленинградский художник напился в баре и "оклеветал Советскую конституцию, карательную политику Советской власти", выразив сочувствие репрессированным врагам народа; собутыльник донес куда следует, художник получил семь лет. Молодого кожевенника арестовали по доносу оставленной им жены (правда, выпустили, после того как его тетка подала апелляцию)52.

Ссоры, бюрократическое соперничество, профессиональная зависть часто порождали доносы. Так бывало в промышленности, например, между теми, кто отстаивал разный тип оборудования или оформления продукции. Так постоянно происходило в бюрократических учреждениях, где члены соперничающих фракций доносили друг на друга. Так случалось в культурном и научном мире, где различные профессиональные группировки часто оспаривали друг у друга покровительство властей. Несомненно, одна из причин столь жестоких ударов по руководителям пролетарской литературной организации РАПП заключается в том, что, будучи сами ожесточенными фракционными бойцами, они нажили кучу врагов, питающих к ним давние претензии, и в центре, и в провинции, которую они подавляли своим авторитетом53. В общем, как объяснил своему интервьюеру один респондент Гарвардского проекта, в Советском Союзе крайне важно было не заводить врагов, т.к. всегда существовала опасность доноса. "Нельзя никому наступать на ногу. Даже самый незначительный инцидент может

оказаться роковым. Поссорится ваша жена с соседом - сосед напишет анонимку в НКВД, и хлопот не оберетесь"54.

Некоторые люди становились во время Большого Террора фактически профессиональными доносчиками, иногда потому, что решали, будто сверхбдительность может спасти их собственную шкуру, и считали прямой необходимостью писать доносы в НКВД на всех окружающих и выступать с обличениями на собраниях. В разгар террора это срабатывало, но позднее, когда террор стал затухать, подобные действия нередко квалифицировались как клеветнические и контрреволюционные. В результате можно увидеть весьма любопытные признания таких супер доносчиков, например, некоего Поляковского, работавшего на фабрике "Большевик", который рассказывает, как он и его сообщник Ворожейкин "начали ходить на партсобрания других организаций с заранее подготовленными списками людей, которых мы намерены обвинять в принадлежности к врагам. Нас с Ворожейкиным уже все знали. При нашем появлении не только вносилось смущение в собрание, но потихоньку члены партии, боясь, убегали из помещения, ибо часто бывало так, что к намеченным спискам прибавлялись фамилии, случайно пришедшие в голову тут же на собрании"55.

В одном из районов Татарской Республики партийный следователь С. Миначев "подал клеветнические заявления на половину членов райпарторганизации. Почти в каждом деле, заведенном на коммуниста, имелись "сигналы" Миначева. Коммунисты боялись выступить против этого клеветника. Да и как не бояться: он сам писал заявления, сам проверял их, сам докладывал о результатах проверки на бюро райкома партии..." Миначева в конце концов самого арестовали как врага народа, но, как утверждала областная газета, "подобные факты имели место почти во всех организациях Татарии". В Ленинграде один работник прокуратуры высокого ранга систематически писал доносы на сослуживцев и вышестоящих начальников, в результате несколько человек были арестованы НКВД. Когда некоторых из них впоследствии отпустили, он повесился в гостиничном номере. В его квартире нашли "целый том" доносов - 175 страниц56.

Кое-кто из заядлых доносчиков, очевидно, был психически неуравновешен. Например, человек по фамилии Сухих, работник горкома партии, "опорочил десятки честных коммунистов и беспартийных. Осенью прошлого года Сухих явился без приглашения и командировки на областную конференцию работников мед-сантруда и, еле сдерживая "ораторский зуд", потребовал слова: Я - представитель горкома партии, - заявил он. Слово ему было предоставлено даже без ограничений во времени. Однако вскоре же стало понятно, что оратор порет несусветную чушь. Действительно, он говорил обо всем и ничего существенного. Делегаты недоуменно переглядывались, по залу прокатилась волна ропота. Но оратор продолжал..."57ИСПЫТАНИЯ БОЛЬШОГО ТЕРРОРА

Даже у террора были свои ритуалы. Аресты производились ночью, и многие мемуаристы живо описывают шум подъехавшей машины, шаги на лестнице в 2 или 3 часа ночи и стук в дверь. Работники НКВД проводили обыск, некоторые бумаги забирали и уводили жертву, позволив ему или ей взять с собой сверток с теплыми вещами, который многие семьи держали заранее приготовленным на такой случай.

Об этом драматическом событии вспоминают по-разному. Одна женщина писала Вышинскому, жалуясь на невежливость работников НКВД, проводивших в ее доме обыск в ночь, когда пришли за ее мужем, - они обращались к ней, советскому педагогу, неуважительно и фамильярно58. Другая женщина, работник наркомата, вспоминала собственное нелепое поведение. Во время четырехчасового обыска в квартире, перед тем как ее арестовали, она лихорадочно заканчивала готовить материалы к предстоящему слету стахановцев:

"Я писала, клеила, приводила все в порядок, и пока я писала, мне казалось, что ничего не случилось, что я кончу работу и передам ее, а потом мой нарком мне скажет: "Молодец, вы не растерялись, не придали значения этому недоразумению!" Я сама не знаю, что я думала, инерция работы, а может быть, смятение от испуга были так велики, что я проработала четыре часа точно и эффективно, как у себя в кабинете наркомата. Проводивший обыск следователь, наконец, надо мной сжалился: "Вы бы лучше простились с детьми"59.

Как многие убежденные коммунисты, эта женщина отказывалась предпринимать что-либо, чтобы защитить себя или детей, даже после ареста мужа и предупреждения от старшего товарища - ведь они с мужем были невиновны! Другая коммунистка с досадой вспоминает недомыслие, проявленное и во время ареста мужа, и во время собственного ареста несколько месяцев спустя:

"Гришка даже одеться не успел, я в халате, беременная на четвертом месяце. У нас был "Mein Kampf" Гитлера, забрали. Как же, это доказательство связи с Гитлером. Две комнаты опечатали, оставили меня в спальне... Надо бы ему дать было с собой вещи, еду, а не сообразила - только несколько носовых платков, умница тоже! Они сказали - ему ничего не нужно. Думала, что скоро вернется, ведь ни в чем не виноват, какая-то ошибка... А в ночь на 5-е сентября за мной пришли... "Одевайтесь!" Сына я оставила спящего, дура! Что бы позвонить сестре. Ну, как же, мне некогда, нужно идти скорее в тюрьму!"60

Беспартийные были практичнее. Бабушка Елены Боннэр все устроила как следует:

"Я молча одевалась и не могла попасть ногами в чулки, а Ба-таня что-то беззвучно шептала и быстро откуда-то доставала и клала на стол новые теплые носки, новые варежки, свой орен

бургский платок, новые чулки, рубашку, трусы, трико. Я оделась, и, когда совала ноги в валенки, Батаня тихо, но почти обычным своим голосом сказала: "Надень рейтузы. И галоши на валенки". Потом я взяла с вешалки пальто и свою вязаную с помпоном шапочку, но Батаня молча отобрала ее у меня. "Надень мой платок..." Я как-то его накрутила. Натянула пальто. Батаня достала из шкафа свой маленький саквояж, содержимое его вытряхнула и засунула в него собранное для меня. Потом она протянула мне деньги - пять тридцатирублевых бумажек. Я хотела сунуть их в саквояж, но она сказала: "Положи в лифчик"61.

Оставшихся на свободе членов семьи зачастую через несколько дней выселяли, а квартиру опечатывали - как наглядное напоминание о случившемся всем остальным жильцам. Боннэр описывает, как это выглядело в гостинице "Люкс":

"На правой стороне коридора, на третьей двери от вестибюля красовалась большая красно-коричневая печать. С нее на тоненькой веревочке свисала пломба... Такие прямо бьющие в глаза печати за зиму Зб-го - 37-го годов и особенно весной 37-го появились на многих комнатах всех наших этажей. Через несколько дней печать ломали. Из комнаты под присмотром коменданта Бранта выволакивались два-три чемодана, связки книг. Их куда-то увозили. Мебель и прочее, имеющее коминтерновскую бирку, чистилось. Появлялись танцующие полотеры. А еще через несколько дней улыбающийся Брант провожал в комнату нового жильца"62.

Подобно гостинице "Люкс", некоторые большие многоквартирные дома в Москве в результате террора оказались почти полностью населены призраками, например, находившийся на другом берегу реки напротив Кремля Дом правительства, участь которого в 1937 г. описана прозаиком Юрием Трифоновым в его повести "Дом на набережной". По воспоминаниям уцелевших, и в Доме правительства, и в гостинице "Люкс", где жили сотрудники Коминтерна, семью после первого ареста несколько раз переселяли в другие квартиры и комнаты в том же здании, пока она вся не оказывалась в тюрьме или не распадалась, либо пока НКВД окончательно не выбрасывал ее на улицу63.

После того как арест был произведен, перед семьей арестованного вставала задача попытаться узнать, где он и можно ли послать передачу. Перед учреждениями, дававшими такие сведения, выстраивались очереди: "Софья Петровна много перевидала очередей, но такой еще не видывала. Люди стояли, сидели, лежали на всех ступеньках, на всех площадках, на всех подоконниках огромной пятиэтажной лестницы. По этой лестнице невозможно было подняться, не наступив кому-нибудь на руку или на живот. В коридоре, возле окошечка и возле дверей комнаты - 7, плотно, как в трамвае, стояли люди"64.

Отправка передач была ужасающе сложным и ненадежным делом:"На Лубянке передач не принимали. Говорили только, есть или нет. Передачи принимали только в тюрьмах, но там справок о наличии арестованных не давали. О том, где сидит родственник, узнавали по передаче. Если взяли передачу, значит, он сидит здесь. Но если не брали передачу, то это еще не значит, что его нет в этой тюрьме. Могли наказать и лишить права на передачу. Но тебе этого не говорили. Просто не брали передачу, ничего не объясняя. И тогда дожидайся целый месяц до следующей передачи"65.

Семьям, как правило, не сообщали, когда арестованного родственника отправляли из тюрьмы в лагерь. Но если им все же удавалось об этом узнать, в действие вступали новые правила. Заключенным Гулага передачи могли посылать только родственники: 10 кг раз в три месяца. В Ленинграде по каким-то причинам передачу можно было отправить только из одного почтового отделения, находившегося более чем в 100 км за городом, и родным приходилось совершать мучительные путешествия в переполненных электричках66.

Пока жертвы (если еще были живы) совершали свой путь "по конвейеру" в Гулаг, столь ярко описанный А. Солженицыным, Е. Гинзбург и другими мемуаристам, их родственникам на свободе тоже приходилось бороться за существование. Жен наиболее крупных "врагов" также арестовывали, а детей отправляли (под другими именами) в детский дом, если родственники не вмешивались немедленно и не оформляли (с риском для себя) официальное опекунство. Жены менее значительных лиц оставались на свободе, но сохранить работу им было неимоверно трудно. Были, однако, жены, неустанно хлопотавшие, дергавшие за все ниточки, чтобы спасти мужей, и добивавшиеся успеха: свидетельство тому интересный случай, когда женщина-юрист, коммунистка, к моменту ареста мужа в 1937 г. находившаяся в связи с другим мужчиной и подумывавшая о разводе, рассталась с любовником и всю свою энергию посвятила тому, чтобы вытащить мужа из тюрьмы, - и это ей удалось!67

Детей арестованных чаще всего исключали из вузов и даже из старших классов школы после ритуала публичного унижения перед сверстниками, причем некоторые пытались защищать родителей. Если мать забирали, так же как отца, какой-нибудь добрый родственник или даже бывшая домработница могли взять на себя заботу о ребенке, хотя это было небезопасно для них самих. Одна мемуаристка описывает ночь ареста своей матери. Когда мать в 5 часов утра увели, сотрудники НКВД хотели забрать и ее (тогда 12-летнюю), и ее младших брата и сестру в детский дом, но нянька стала яростно сопротивляться, разыгралась шумная сцена - нянька кричала, дети плакали. В конце концов энкаведешники оставили детей с нянькой, взяв с нее подписку о том, что она берет всю ответственность на себя и получит от бабушки детей письменное заявление об оформлении опеки68.

Реакция

Оглядываясь на 1937 год более трех десятилетий спустя, Солженицын писал:

"Откуда нам знать и почему думать об арестах" Что сменили всех областных вождей - так для нас это было решительно все равно. Посадили двух-трех профессоров, так мы ж с ними на танцы не ходили, а экзамены еще легче будет сдавать. Мы, двадцатилетние, шагали в колонне ровесников Октября, и, как ровесников, нас ожидало самое светлое будущее"69.

Это заявление, которое немногие другие пережившие сталинскую эпоху нашли бы в себе смелость и моральную силу сделать, напоминает нам, что террор не для всех был террором. Описанное Солженицыным отношение было обычным - пожалуй, даже типичным - для молодых людей, пока дело не касалось их собственной семьи. Последняя оговорка, впрочем, очень важна, ибо арест одного из членов семьи мгновенно менял все. Между тем, что значил террор для тех, кого он коснулся лично, и тем, что он значил для остальных, лежала целая пропасть. Нина Костерина в 1937 г. была пятнадцатилетней школьницей, счастливой, деятельной, полной идеализма и энергии. Но вот случилось немыслимое: Нининого отца арестовали. Ее жизнь стремительно понеслась вниз по спирали отчуждения, изоляции, депрессии, хотя формы остракизма и школьных проблем, с которыми ей пришлось столкнуться, были сравнительно мягкими для человека в ее положении. В ее дневнике стали появляться меланхоличные записи о порванной дружбе, утраченных возможностях, ухудшении отношений в семье. "Чувствую себя очень странно - какая-то огромная чудовищная пустота, - писала она. - Что делать? Куда деваться" Мне все кажется, что это сон - дурной противный сон. Вот сейчас проснусь - и все будет по-старому, хорошо и ясно... Сижу, читаю, а в сердце вдруг кольнет что-то нестерпимо острое, тоска защемит... Ах, зачем это не сон!"70

Первая реакция многих жертв и их родных - невиновного арестовали по ошибке и скоро отпустят. Иногда ей сопутствовала уверенность, что всех остальных взяли за дело, заставлявшая только что арестованного человека сторониться соседей по камере. Жены почти всегда продолжали верить в невиновность мужей, посылали им передачи, писали бесконечные ходатайства властям. Невзирая на пример жены Якира, растиражированный "Правдой", никто в действительности и не ждал от них другого; даже официальные лица считали их хлопоты нормальным делом, а не доказательством их собственной вины.

Конечно, встречались и жены, реагировавшие менее однозначно. Один из примеров - Юлия Пятницкая, жена старого большевика, работника Коминтерна И. А. Пятницкого; записи в ее дневнике свидетельствуют о ее терзаниях после ареста мужа. Сначала самым сильным чувством был гнев - как он допустил, чтобытакое случилось с ними" - и она винила его за то, что не донес в свое время на сослуживцев, которые ей казались подозрительными. Потом начались более тяжкие сомнения: может, он на самом деле шпион и всегда им был, "и потому так жил он, и был таким замкнутым и суровым. Очевидно, на душе было темно..." В таком настроении она была "способна плюнуть ему в лицо, назвать его именем шпиона"71.

На детей арестованных сильнее, чем на жен, давили, понуждая отречься от родителей, это был весьма популярный ритуал в школах, пионерских и комсомольских организациях. Хотя чуть ли не каждый мемуарист вспоминает случаи, когда сын или дочь стойко сопротивлялись нажиму72, большинство уступали. Но это, конечно, мало говорит нам о том, что они чувствовали в душе. Большинство мемуаристов, родители которых были арестованы, говорят о своей непоколебимой вере в их невиновность, немногие имеющиеся в нашем распоряжении дневники свидетельствуют о том же. Кулацкий сын Степан Подлубный, так старавшийся стать хорошим советским гражданином, когда его мать была арестована, не только сразу отмел мысль о ее виновности, но и потерял веру в советскую власть: "Мне и присниться не могло, что такую почти неграмотную женщину, как мама, сочтут троцкисткой... В своих худших кошмарах я не мог представить, что ее арестуют за эти старые грехи [кулацкое прошлое] теперь, когда ее нынешняя жизнь совершенно безгрешна"73.

Подлубный, впрочем, был уже взрослым молодым человеком с некоторым жизненным опытом. Наверняка дети помладше порой сильнее поддавались влиянию суждения коллектива о своих родителях, особенно если арестованы были оба. Пока 9-летнему Егору Алиханову не вправила мозги старшая сестра, Елена Боннэр, первой его реакцией на арест отца было безоговорочное признание виновности последнего. "Вот какие враги народа бывают, - цитирует его слова Боннэр, - даже в отцы пробираются"7*.

Что бы ни думали про себя друзья, более или менее дальние родственники и коллеги арестованного о его виновности, благоразумие подсказывало прервать все контакты. Почти все так и поступали, оставляя ближайших членов его семьи в изоляции. Исключения встречаются, но они носят тот же героический и нетипичный характер, как истории о неевреях, прятавших еврейских детей на территориях, оккупированных нацистами, во время Второй мировой войны. Пока длился террор, членов семей жертв сторонились как разносчиков чумы. Но и после того, как в конце 1930-х гг. террор пошел на убыль, супруги и дети его жертв на многие годы остались заклейменными, с особыми пометками в личных делах на работе, в вузе и т.д. Скрыть факт ареста родственника было крайне трудно, разве что полностью сменить все документы; от тех, кто не был на это способен, требовали указывать данный факт в официальных анкетах и автобиографиях.

Среди тех, кого Большой Террор лично не затронул, зафиксирована самая разная реакция. Некоторые верили в виновность руководителей, павших жертвами террора, и считали, что они заслужили наказание. "Орджоникидзе людей расстреливал, а теперь и сам умер" - эта реплика, пусть и по поводу самоубийства, не связанного напрямую с Большим Террором, иллюстрирует существовавшее в народе мнение, что смерть любого коммунистического лидера, независимо от обстоятельств, может быть для него событием безразличным или благословенным, но уж никак не утратой. На некоторых предприятиях в эпоху Большого Террора развилась коллективная подозрительность в отношении администрации - рабочие начали считать, что все директора заражены нелояльностью как класс. Реакция ленинградских рабочих на показательные процессы включала и тревогу, как бы враги не отделались слишком легко, и убежденность, что правящая элита разложилась, потому что в ней слишком много евреев и совсем нет рабочих. "Всех красных правителей уничтожат", "Теперь очередь за другими руководителями, за Сталиным" - вот обобщенное выражение такой позиции75.

Один послевоенный беженец, оглядываясь на свою жизнь в СССР, когда он был учителем в Казахстане, вспоминал свое одобрительное отношение к показательным процессам, поскольку личное знакомство с некоторыми из арестованных государственных чиновников убедило его, что ничего лучшего они и не заслуживают:

"Приведу типичный пример. В 1932 г. мне пришлось просить помощи у Наркомата просвещения Кахахстана. Меня послали к Таштитову, зам. наркома просвещения. Это был молодой партиец, невысокий, с рябым лицом. Он принял меня, развалясь в кресле. Когда я стал рассказывать, что в школе ликбеза нет ни тетрадей, ни учебников, ни керосина, он вскочил и заорал: "Что вы ко мне лезете с вашими тетрадями! Я и так все знаю! Нечего мне рассказывать! Заявку подали - ну и ждите! Будет тут каждый надоедать заместителю наркома просвещения из-за керосина".

Через пять лет Таштитов, ставший к тому времени первым секретарем ЦК комсомола Казахстана, был разоблачен как "враг народа". Признаться, я ему совершенно не сочувствовал"76.

Среди послевоенных беженцев были и другие мнения. По словам одного маляра, "газеты вопили о "врагах народа", но простые люди им не верили". Одного кузнеца, когда он услышал радиорепортажи о показательных процессах, мысль о том, что у советской власти есть враги, немало воодушевила. И он, и все остальные в его колхозе любили эти передачи; по его мнению, "много было людей, которые боролись с советской властью и которых эти репортажи из зала суда ободрили, потому что они поняли, что подсудимые были против советской власти". Другие точно так же симпатизировали обвиняемым на том основании, что любой враг Сталина - их друг. Видно, Троцкий и остальные выступали за освобождение закрепощенного крестьянства, поэтому их и судят,написал один аноним после процесса Пятакова. Крестьяне-сектанты после показательного процесса и казни Зиновьева и Каменева в 1936 г. молились за упокой их души77.

Коммунистам, конечно, недоверие давалось не так легко. Один московский коммунист среднего ранга передает в своем дневнике за 1937 год сомнения старого товарища по партии в том, что у партии через двадцать лет все еще так много активных врагов. К тому же, по его словам, и Надежда Крупская, вдова Ленина, жаловалась в его присутствии на "совершенно ненормальную обстановку, отравляющую жизнь", а другой видный старый большевик высказывал мнение, что Ежов введен в заблуждение безответственными доносами и дезинформацией иностранной разведки и, в свою очередь, вводит в заблуждение партийное руководство. Но сам автор дневника не мог допустить сомнение в свою душу, по крайней мере, не мог признаться в этом в дневнике. "Как же могу судить [я], рядовой партиец? Конечно, иногда закрадываются сомнения. Но не верить партруководству, ЦК, т. Сталину не могу. Это было бы кощунственно не верить партии"78.

Мнение людей о Большом Терроре менялось со временем. В дневнике Андрея Аржиловского (крестьянина, бывшего политзаключенного при советской власти, сосланного в 1937 г. в провинциальный городок) первая реакция на процесс Пятакова - одобрительная: "Прочел обвинительную речь прокурора по делу троцкистского центра. Это было великолепно! Вышинский хорошо потрудился". На смену быстро пришло ощущение, что преступления обвиняемых свидетельствуют о полном разложении верхушки: "Если сотни искренне преданных, закаленных в боях коммунистов... в конечном счете оказываются негодяями и шпионами, то кто гарантирует, что нас не окружают одни обманщики" Где гарантия, что самые великие и уважаемые не сядут завтра на скамью подсудимых"" Через несколько месяцев Аржиловский совершенно отказался от мысли, что какая-либо измена действительно имела место. В июне он записал в дневнике по поводу известий об измене в рядах военачальников:

"ГПУ раскрыло целую группу тайных агентах в высоких чинах, включая маршала Тухачевского. Обычные казни. Повторение Французской революции. Больше подозрений, чем фактов. Научились у французов убивать своих"79.

Любовь Шапорина, представительница ленинградской художественной интеллигенции, 30 января 1937 г. сделала в дневнике странную запись по поводу процесса Пятакова. Этот пассаж кажется сочетанием иронического скепсиса, подлинной ненависти к коммунистам и желания обвести вокруг пальца непрошеного читателя:

"В руководстве каждого [наркомата] предатель и шпион. Пресса в руках предателей и шпионов. Все они члены партии, прошедшие все чистки... Идет непрерывный процесс разложения, измены и предательства, и все это прямо на глазах у чекистов. А

У - 788

что же те вещи, о которых на процессе не говорили" Насколько они должны быть ужаснее. И самое худшее - полная откровенность обвиняемых. Даже лафонтеновские ягнята пытались оправдаться перед волком, а наши волки и лисы - люди вроде Радека, Шестова, Зиновьева, понаторевшие в этом деле, - кладут голову на плаху, как ягнята, говорят "mea culpa" и все рассказывают; они как будто исповедуются".

В той же записи звучит резкая и неприятная антисемитская нотка:

"Вдруг оказывается, что г-н Троцкий уже все рассчитал заранее, все было готово, машина уже запущена. Изумительно! Но, как всегда у евреев, спланировано не слишком тщательно и обречено на провал... Они задумали съесть русских на обед, считая, что те и так свиньи. Погодите, дорогие, русский народ вам покажет, где раки зимуют"80.

В дневниках Марии Сванидзе, невестки первой жены Сталина, остававшейся в кругу сталинских близких до самого своего ареста в эпоху Большого Террора, зафиксирован целый ряд сменяющих друг друга реакций. Во время процесса Зиновьева - Каменева в 1936 г. ее внимание главным образом сосредоточено на разлагающем влиянии привилегий. Подсудимые - люди, "которым всегда не доверяла, не скрывая этого, но то, что развернулось, превзошло все мои представления о людской подлости". Все - террор, вредительство, растраты - совершалось "только из карьеризма, из алчности, из желания жить, иметь любовниц, заграничные поездки, широкую жизнь и туманные перспективы захвата власти дворцовым переворотом..." В более поздней записи она раздумывает над причинами бед в повседневной жизни СССР и начинает осознавать, что это, должно быть, результат вредительства. Как еще можно объяснить то, что на текстильных фабриках полно стахановок-ударниц, а в магазинах невозможно купить ткани" "[Вредители] мешают, мешают на каждом участке строительства жизни, и надо беспощадно с этим бороться".

Потом данная тема надолго исчезает со страниц дневника Сванидзе и возвращается только в одной из последних записей (7 августа 1937 г.), когда она, очевидно, уже начала чувствовать сильнейший страх и подавленность. Она по-прежнему изо всех сил цепляется за мысль, что все "враги" - это совершенно другие люди, не такие, как она, "социально-чуждые", классовые враги:

"Я часто, идя по улице и всматриваясь в типы и лица, думала - куда делись, как замаскировались те миллионы людей, которые по своему социальному положению, воспитанию и психике не могли принять сов. строя, не могли идти в ногу с рабочими и бедняцким крестьянством, в ногу к социализму "и коммунизму? И вот эти хамельоны на 20-м году революции обнаружились во всем своем лживом облачении".

Но террор неотвратимо приближался к ней, и ее вера в то, что все арестованные действительно виновны, заметно поколебалась:

258

"Настроение создалось тяжелое. Недоверие и подозрительность, да и что удивительного, когда вчерашние знакомые сегодня оказываются врагами, много лет лгавшими и носившими маску". Мужа Марии Сванидзе арестовали в декабре, а вслед за ним и ее саму; проведя несколько лет в тюрьме, оба были расстреляны81.

Пока мало известно о реакции на Большой Террор самих сотрудников НКВД, осуществлявших его. Но случайные обрывки сведений обнаруживаются в самом неожиданном контексте, например в заявлении на выплату пенсии. Офицер НКВД Д. Щекин, начальник районного отдела внутренних дел в Курской области, последнюю неделю своей жизни летом 1938 г. провел, посещая семьи жертв Большого Террора и выпивая с ними. 4 августа он покончил с собой. (Нам это стало известно, потому что его сыновья впоследствии ходатайствовали о пенсии за отца, но получили отказ на том основании, что он покончил жизнь самоубийством.) Другого начальника райотдела НКВД в Куйбышевской области во второй половине 1937 г. обвинили в том, что он расконвоировал "разоблаченных врагов народа", отправлявшихся в ссылку. Под предлогом собрания, посвященного предстоящим выборам в советы, он позволил более чем 200 членам колхоза "Гигант" проститься с родными и соседями. За этот проступок его самого разоблачили как врага и арестовализ2.

* * *

Официально "перегибы" Большого Террора были осуждены на XVIII съезде партии весной 1939 г. через несколько месяцев после смещения с должности и последующего расстрела Ежова. Несомненно, этот процесс было трудно остановить, поскольку первые признаки попыток изменить курс относятся еще к январю 1938 г. На январском пленуме ЦК член Политбюро Г. М. Маленков выступил с докладом "Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков", в котором привел несколько примеров вышедшего из-под контроля террора, от которых волосы вставали дыбом83. Сталин, судя по всему, санкционировал этот доклад, хотя сам участия в обсуждении не принял. Однако его ближайшие сподвижники приняли: Жданов призвал покончить с бездоказательными обвинениями и сделал несколько критических замечаний в адрес НКВД, а Молотов заявил, что необходимо "различать людей ошибающихся от вредителей". Калинин попытался восстановить в правах понятие доказательства вины подозреваемого, предложив "смотреть не по глазам и не на то, что его друг, брат, или жена, или кто-нибудь арестованы, а какие за ним действия"84.

Несмотря на прозвучавшее в 1939 г. признание, что многие коммунисты были осуждены неправильно, мало кто из жертв тер

рора действительно вышел из тюрьмы или Гулага в то время и в течение многих последующих лет. Большой Террор оставил на советском обществе глубокие отметины, и не только из-за своих масштабов85, но и потому, что десятки лет оставался запретной темой. Только после выступления Хрущева с обличением сталинских преступлений на XX съезде партии в 1956 г. были освобождены большинство выживших жертв Большого Террора. Даже и тогда, как в 1939 г. публичная реабилитация коснулась только несправедливо осужденных коммунистов, а не множества беспартийных, пострадавших тоже.

Нежелание допускать возвращение жертв, вероятно, имело те же корни, что и решение держать сосланных кулаков в месте ссылки, принятое раньше, - казалось слишком опасным пустить обратно в общество тех, кого режим столь тяжко обидел. Положение, что враги всегда остаются врагами, глубоко укоренилось в сознании советского коммуниста, как мы видели в одной из предыдущих глав, рассматривая вопрос о "социально-чуждых". Так же глубока была и уверенность в том, что наказанный враг становится врагом вдвойне. Но если врагов следует изолировать от общества и карать, а кара вызывает только еще большую враждебность, то где же конец всему этому? К несчастью, Советский Союз был велик - "Широка страна моя родная", как поется в песне, - что позволяло использовать пространство для решения социальных проблем точно так же, как полтора века делали англичане, отправляя осужденных в Австралию. Если выловить всех врагов, то в Советском Союзе достаточно места, чтобы загнать их в самые дальние уголки, с глаз долой и, как надеялись власти, из сердца вон. Разоблаченные тайные враги могут снова затаиться - но на этот раз там, где государству легко будет их найти.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В одном анекдоте, популярном в 1920-е - 1930-е гг. группа кроликов появляется на советско-польской границе с просьбой пустить их в Польшу. Когда их спрашивают, почему они хотят бежать из СССР, они отвечают: "ГПУ отдало приказ арестовать всех верблюдов в Советском Союзе". - "Но вы же не верблюды!" - "Подите докажите это VIIV"1. Это один из множества грустных анекдотов того периода, подчеркивающих произвольность террора. Но в сталинской России произвольно совершался не только террор. Награды - например, те, что сыпались на знаменитых стахановцев и прочих знатных людей, - тоже давались произвольно. Вся бюрократия действовала произвольным образом, руководствуясь законом в минимальной степени и лишь иногда позволяя манипулировать собой с помощью личных связей. Политические лидеры совершали внезапные повороты в государственной политике, часто без всяких объяснений отказываясь от курса, который безжалостно проводился годами, и переходя к чему-то совершенно иному, даже противоположному. Всякий раз, когда такое случалось, нескольких произвольно выбранных козлов отпущения карали за чрезмерное рвение в проведении прежней политики.

Таковы обстоятельства, порождавшие среди населения фатализм и пассивность, вселявшие в него чувство, что отдельный человек не может и никогда не сможет контролировать свою судьбу. Подобные настроения часто отчетливо видны в интервью Гарвардского проекта, например, в ответах на вопросы, как советские граждане могли бы защитить себя или свои интересы в той или иной гипотетической ситуации. "Ничего нельзя было бы сделать" - излюбленный ответ, даже если он часто опровергается потом, в ходе дальнейших расспросов, когда респонденты предлагают какие-то вещи, которые гипотетический гражданин мог бы сделать2. Конечно, в реальной жизни советские граждане отнюдь не были полностью лишены стратегий самозащиты, однако лелеяли чувство зависимости и бессилия. Собственно, стремление уверить власти в своей полной беспомощности - как поступали респонденты Гарвардского проекта и в отношении американских интервьюеров - как раз являлось такой стратегией.

"Мне кажется, я прожила чью-то чужую жизнь", - сказала одна женщина в интервью постсоветского периода, вспоминая процессы дезинтеграции, выбросившие ее из деревни во время коллективизации. Это одно из целого комплекса чувств, заставлявших респондентов Гарвардского проекта говорить, что жизнь в Советском Союзе 1930-х гг. не была "нормальной", что нельзя было "нормально устроить свою жизнь". Респонденты никогда не принимали на себя ни индивидуальной, ни коллективной ответственности за это; в подобном положении вещей категорически обвиняли "их", правительство, все те внешние силы, которые не давали человеку контролировать свою судьбу. Ненормальность включала много аспектов, в том числе непредсказуемость, дезориентацию, насилие государства над гражданами, но один мотив возникал постоянно: жизнь была ненормальной из-за трудностей и лишений. Некоторые респонденты даже использовали выражение "жить нормально" в значении "жить в комфортабельных, привилегированных условиях" - в условиях, на которые имеют право все, но которых у большинства людей не было. "Нормальная жизнь" представляла собой идеал, а не статистическое понятие3.

Ощущение непредсказуемости усиливалось в результате крутых переломов, перемещений с места на место, потери почвы под ногами, присущих жизни в СССР. Началось это еще в Первую мировую и гражданскую войну, когда огромные массы народа отрывались от своей почвы и в географическом, и в социальном смысле, теряли связь с семьей и друзьями, занимались не тем, что считали своим призванием. Революция открыла дверь для продвижения некоторых людей, но закрыла ее перед другими. Потом, в конце 1920-х гг. последовали новые катаклизмы сталинской революции, вновь разрушившие привычный порядок вещей и людские надежды. Крестьяне, заклейменные званием кулаков, были сосланы или бежали в города, часто мало понимая, чего они хотят от своей новой жизни. Это чувство неприкаянности передано в словах одного респондента Гарвардского проекта, сына кулака, раскулаченного в 1930 г. который затруднялся ответить на вопрос, кем хотел бы видеть его отец. "Когда мы жили на земле, он хотел, чтобы я стал крестьянином, - сказал он наконец. - А когда нас согнали с земли, мы потеряли представление, кем хотим стать. Я был предоставлен своей судьбе"4.

Жизнь могла казаться столь же непредсказумой и тем, кто пользовался возможностями, предоставляемыми советской властью. Во всех этих историях головокружительного успеха, восхождения, как в сказке про Золушку, от самого скромного положения к величайшим вершинам (описанных в гл. 3) наряду с чувством удовлетворения и поздравлениями себя с такой удачей присутствует чувство изумления. Кроме того, в восхождении к вершинам заключался свой риск. Могло случиться и так, что один и тот же человек переживал и стремительный подъем, и внезапное падение,как, например, юноша, которого комсомол выбрал и направил учиться на летчика и от которого фортуна мгновенно отвернулась, когда его отца арестовали, а семью выслали. Между выгодами и невыгодами карьеры существовало общепризнанное равновесие: как сказал один Гарвардский респондент, "вообще работать ветеринаром в Советском Союзе хорошо. Ветеринар имеет возможность доставать продукты. С другой стороны, это - как работа любого служащего и специалиста. Опасно. Есть план; план высокий, и человек может попасть под суд в любой момент". Некоторые отказывались принимать повышение в должности из-за связанных с ним большей ответственности и большей опасности. "Более высокий пост означает больше ответственности. Чем больше ответственность, тем ближе разоблачение. Сидеть на дне было безопаснее"5.

В одном из немногих имеющихся у нас крестьянских дневников сталинской эпохи главной темой для автора служит погода, которая в его мире являлась первостепенным произвольным фактором, определяющим счастье или беду; правительство он фактически игнорировал. Городские авторы дневников, напротив, прилежно фиксировали все крупные правительственные меры, по-видимому, по той же причине, по какой крестьянин отмечал перемены погоды. Эти дневники сталинской поры особенно интересны тем, сколько времени и размышлений их авторы тратили на общественные дела, особенно если брать это понятие в широком смысле, включающем экономику и наличие или отсутствие товаров потребления. Разумеется, частная жизнь и личные чувства присутствовали в дневниках, но в очень ограниченных масштабах, подавляемые событиями и влиянием общественной жизни, какой-нибудь внешний кризис всегда оттеснял их на задний план6.

Степан Подлубный хотел найти друзей, но таких, которые могли помочь в осуществлении его проекта превращения в хорошего советского гражданина, свободного от пятна кулацкого прошлого. Любовь Шапорина, бывшая жена композитора Ю. А. Шапорина, охваченная горем, писала, как потеряла младшую дочь, но объединяла и эту потерю, и крушение своего личного счастья с темой страданий всей интеллигенции и России в тисках государства в эпоху Большого Террора. В дневнике А. Г. Манькова общественные дела, рассматриваемые весьма предвзято, служат центральной темой, и, даже когда он касается семейных проблем, в текст часто вторгаются рассуждения о государстве. Для Галины Штанге, активистки движения общественниц, главная тема - размышления о конфликте семейных и общественных обязанностей. Школьница Нина Костерина в первой части дневника увлеченно описывала историю своей первой любви и дружбы, но и для нее после ареста ее отца как "врага народа" частная жизнь оказалась безнадежно скомпрометирована и переплетена с вопросами общественного значения7.

Неудивительно, что русские, оглядываясь на свою жизнь в сталинскую эпоху, часто используют в качестве ориентиров и разграничительных вех события общественной, а не личной жизни. Когда американский ученый в начале 1990-х гг. беседовал со старыми русскими крестьянками об их жизни, интервью "были построены так, чтобы отразить их переживания в связи с рождением и воспитанием детей, исходя из предположения, что рождение и воспитание детей являются событиями, определяющими жизнь женщины". Он, однако, обнаружил, что и в жизни этих женщин, и в их манере рассказывать о ней доминируют общественные события. "На жизнь практически каждой женщины, с которой я беседовал... сильнее всего повлияли события начала 1930-х гг. Почти у каждой жизнь была сломана, и перелом произошел именно в то время (хотя для некоторых еще большую роль сыграла война). Дети имели для них значение, но их личность и место, которое они заняли в жизни, в гораздо большей степени определялись катаклизмами 1930-х гг."8.

Когда респондентов Гарвардского проекта спрашивали, что может помочь преуспеть в советском обществе, одни называли образование и пролетарское происхождение, другие - приспособленчество и наушничество, многие говорили - связи, а некоторые - удача9. Удача действительно значила очень много. Поэтому-то граждане сталинского общества, в целом пассивные, время от времени пускались на риск - покупали лотерейные билеты и играли в потенциально опасную игру, донося на своих начальников; рассказывали антисоветские анекдоты, а порой, напившись, глумились в общественных местах над священными символами. Они отнюдь не были так осторожны, как можно было бы ожидать от людей, живущих при крайне репрессивном режиме, может быть, потому что не имели никакой уверенности в том, что осторожность гарантирует выживание.

Иногда риск являлся прямой необходимостью для эффективного выполнения своих задач. Например, директора промышленных предприятий не могли достать сырье, запчасти и необходимую рабочую силу, не рискуя и не нарушая правил, несмотря на всегда существовавшую угрозу наказания. Историк экономики Дж. Берлинер отмечает, что в Советском Союзе "хороший руководитель, который быстро поднимется на самый верх и сделает блестящую карьеру, - тот, кто готов к риску попасть под арест и получить срок. Действует процесс отбора, возносящий к вершине рисковых людей и отбрасывающий на обочину робких"10.

В общественном мнении риск (в противовес благоразумному расчету) оценивался крайне высоко. Даже литературная интеллигенция, одна из самых запуганных и не склонных к риску групп в советском обществе, делала героев из своих любителей риска, так же как из своих мучеников. Писателями вроде М. Булгакова, доходящими в своих творениях до самых границ дозволенного (или даже выходящими за них), восхищались; редакторы журналов и театральные режиссеры, пытавшиеся публиковать или ставить такие произведения, рискуя в свою очередь подвергнуться каре, завоевывали престиж в глазах собратьев.

Следует отметить, что этот авантюрный дух представлял прямую противоположность духу рационального планирования, который режим принципиально поддерживал и старался воспитать в своих гражданах. В официальном дискурсе ничто не прославлялось сильнее, нежели пятилетний план и та планомерность и предсказуемость, которая выражается словами "по плану". Стихийность, случайность - антипод закономерности - это было то, что следовало преодолевать; случай (в смысле непредвиденного происшествия) был явлением, не только заслуживающим порицания, но и эпистемологически несущественным; выражение "случайные элементы" применялось по отношению к людям, не имеющим права присутствовать в данном месте или вообще никаких прав. И все это находилось в диалектической взаимосвязи с менталитетом большинства советских граждан, надеявшихся на "стихийность" как на избавительницу, когда планы режима доводили их до беды, и знавших, что "плановое распределение" товаров на деле означает дефицит.

Периодически возникающая или даже постоянная склонность к риску не означала, что люди не боялись власти. Конечно боялись, учитывая неоднократно испытанную готовность власти к карательным мерам, тяжесть ее карающей руки, ее злопамятность и непредсказуемость ее выходок. Как следствие, обычное состояние советского гражданина характеризовали пассивное подчинение и внешняя покорность. Но это, в свою очередь, не означало, что советские граждане питали к власти большое почтение. Напротив, известная доля скепсиса, даже нежелание принимать полностью всерьез самые серьезные декларации режима были нормой. Из всего набора приемов повседневного сопротивления, используемых советскими гражданами, самой удручающей, с точки зрения режима, была манера, пожимая плечами, говорить: "Пройдет", - в ответ на ту или иную политическую инициативу, поступившую сверху. Хотя литература социалистического реализма старалась, как могла, рисуя портрет целеустремленного, преданного делу, эффективно исполняющего свои обязанности руководителя, в народном сознании, как оказалось, по крайней мере столь же прочно утвердились совершенно иные образы власти11.

В двух произведениях литературной классики довоенного сталинского периода, из числа самых любимых и читаемых, - романах Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" - героем является мошенник, которому главным профессиональным орудием служит умение заговорить зубы и запудрить мозги туго соображающим местным начальникам. В фильме "Поручик Киже" (1934), который теперь вспоминают в основном благодаря музыке, написанной к нему Прокофьевым, представители власти (эпохи Павла I) настолько тупы, что определяют человека

в гвардию, разжалуют его, ссылают в Сибирь, милуют и снова возводят в генеральский чин, не обращая никакого внимания на то, что он никогда не существовал в действительности. В поэме А. Твардовского "Василий Теркин", завоевавшей огромный успех в годы Второй мировой войны, заглавный персонаж - по сути антигерой, обладающий всеми навыками, необходимыми homo sovieticus для добычи пропитания и выживания, и относящийся к власти с тем же добродушным презрением, что и бравый солдат Швейк Ярослава Гашека12.

В основе советского варианта менталитета подчиненных 1930-х гг. лежала антитеза "мы" - "они". "Они" - это те, кто всем правит, те, кто наверху, люди, наделенные властью и привилегиями. "Мы" - те, кто внизу, маленькие люди без власти и привилегий, которых "они" притесняют, эксплуатируют, обманывают и предают. Разумеется, разделительная линия смещалась относительно положения человека, употребляющего эту антитезу. Так же как ни один советский профессионал брежневского периода не признавал себя "бюрократом"13, ни один советский гражданин 1930-х гг. не отождествлял себя с "ними" ни в отношении власти, ни в отношении привилегий. "Они" - люди, обладающие реальными властью и привилегиями, - всегда существовали в высшей для говорящего о них сфере14.

В представлении колхозника, пишущего, чтобы выразить свое мнение о Конституции, в обществе были два класса: "Служащие и рабочие это один класс, а второй класс колхозники, все бремя несут, всю черную работу и все налоги, а служащие нет, как правящий класс". Но рабочие, обращаясь к этой теме, всегда считали эксплуатируемым классом себя. "Товарищ Жданов, на всех собраниях говорят о бесклассовом обществе, но на самом деле оно не такое, масса людей живут, забыв о коммунизме. Пора прекратить кормить [администраторов], пора закрыть "Торгсины", - писала группа обиженных, оставшаяся анонимной. Администраторы "живут в лучших условиях и живут за счет труда рабочего класса", - жаловался еще один рабочий, отмечая, что "появились-новые классы, с той только разницей, что их не называют классами"15.

В глазах многих советских граждан, по-видимому, привилегии и политическая власть в 1930-е гг. были столь тесно связаны, что оставалось мало места для других видов классовых разногласий. Привилегии вызывали очень сильное возмущение, причем это возмущение, кажется, было направлено почти исключительно на привилегии должностных лиц, т.е. представителей государства и коммунистической партии, а не интеллигенции. Когда интервьюеры Гарвардского проекта в поисках данных о классовых противоречиях внутри общества спросили, какая из основных социальных групп (интеллигенция, служащие, рабочие, колхозники) получает "меньше, чем заслуживает", они услышали поразительный ответ - по иронии судьбы, респонденты фактически горячо подтверждали заявление Сталина, что классовый антагонизм в Советском Союзе уничтожен. Все социальные классы, даже интеллигенция, получали "меньше, чем заслуживали", - по мнению большинства респондентов из всех классов, хотя, следует признать, из представителей рабочего класса и крестьянства лишь около половины придерживались такого взгляда в отношении интеллигенции. Кроме того, многие респонденты спешили напомнить интервьюерам, что уместно назвать еще одну группу, пропущенную в вопросе, - "партийных работников"; вот они получают больше, чем заслуживают16.

Такая нежность рабочих и крестьян к интеллигенции несколько удивляет, ибо среди рабочего класса совершенно очевидно царил сильный антиинтеллигентский настрой во время революции и в 1920-е гг. когда на "буржуазных специалистов" постоянно нападали как на недобитков привилегированных классов времен царизма, ухитрившихся сохранить свои привилегии, несмотря на революцию. Во время шахтинского процесса 1928 г. рабочие не только разделяли мнение прокурора, что подсудимые-инженеры виновны в измене и саботаже, но склонны были идти даже дальше ("снести им головы - еще мягкое наказание", "надо расстрелять их всех, иначе не будет нам покоя")17.

Если подобные настроения в 1930-е гг. стали ослабевать, то, возможно, причина в том, что объявленная режимом "война против нации", как выразился Адам Улам, направила народный гнев исключительно на партию и ее лидеров, а может быть, это реакция на тот факт, что после 1928 г. интеллигенция значительно обновилась в результате различных форм выдвижения из низших классов18. Следует, однако, отметить также, что в представлении респондентов Гарвардского проекта вопрос о тех, кто "получает меньше, чем заслуживает", скорее всего, касался преследований, а не привилегий. Советские граждане очень любили представлять себя коллективной жертвой преследований, и в этом они не одиноки. Всегда легче сказать, что страдают практически все, чем разбираться, кто в какой степени.

До сих пор я описывала народное отношение к режиму, варьирующее в основном от пассивного приятия до осторожной враждебности. Отсутствие гарантий личной безопасности, гонения на религию, появление новых привилегированных классов, полицейская слежка и террор, несомненно, добавляли свое ко множеству оснований для критики режима, которые имелись у населения в 1930-е гг. Но первыми и главными были основания экономические: люди жили плохо, хуже, чем десять или двадцать лет назад. "Раньше [во время нэпа, при царе] было лучше" - из всех критических замечаний это, пожалуй, наиболее часто встречается в сводках НКВД о настроении населения. При таких обстоятельствах было бы крайне странно, если бы люди не обвиняли правительство, тем более что испытываемые рядовыми гражданами ли

шения столь очевидно были связаны с правительственной политикой: коллективизацией и форсированной индустриализацией.

Несмотря на обещания изобилия в будущем и массовую пропаганду достижений в настоящем, сталинский режим в 1930-е гг. мало что делал для улучшения жизни своего народа. Судя по результатам предпринимаемого НКВД зондирования общественного мнения (проблематичный, но единственный доступный нам источник), в российских городах режим был относительно, хотя и не так уж отчаянно, непопулярен. (В российском селе, особенно в первой половине 1930-х гг. непопулярность его была гораздо выше). Повсюду, как регулярно сообщал НКВД и повторяли официальные документы, рядовой "маленький человек" советского города, думающий только о своем и своей семьи благополучии, был "недоволен советской властью", правда, несколько фаталистически и пассивно19. Проводились невыгодные сравнения положения после нэпа с нэпом, а Сталина (несмотря на официально взлелеянный сталинский культ) - с Лениным; последнее иногда потому, что Сталин был больше склонен к репрессиям, но чаще - потому что заставил людей голодать.

Нельзя сказать, что сталинский режим совсем не пользовался поддержкой граждан. Его активно поддерживали молодежь, привилегированные слои - ответственные работники и партийцы, пролетарские выдвиженцы и такие избранные группы, как стахановцы. Из них, пожалуй, самая интересная категория - молодежь. Менее, чем люди старшего возраста, склонная обращать внимание на экономические трудности, городская молодежь (или по крайней мере весьма значительная ее часть), а также многие молодые крестьяне, имеющие некоторое образование, по-видимому, усвоили советские ценности, которые ассоциировались у них с отречением от всего нудного, продажного, беспринципного, старого, рутинного, и всей душой приняли советские идеалы. Они готовы были на любой риск во имя советской власти. Они росли с желанием отправиться в полярную экспедицию или добровольцами на строительство Комсомольска-на-Амуре. Это была когорта тех, кто, по выражению Солженицына, вырос при советской власти и называл революцию "нашей". Даже молодые люди, получившие позорное клеймо из-за социального происхождения, часто разделяли "советскую" ориентацию своих более удачливых сверстников. "В партию не вступала, но в душе я коммунистка", - сказала в недавнем интервью учительница, много вытерпевшая в 1930-е гг. потому что была дочерью священника20.

О настроениях большинства горожан, не являвшихся активными сторонниками режима, сведения добыть гораздо труднее, чем о взглядах активистов и юных энтузиастов. Рабочий класс, поддержки которого режим искал в 1920-е гг. так сильно изменился в результате наплыва крестьян и продвижения наверх "старых" рабочих, что и его целостность как класса, и ощущение рабочими своей особой связи с режимом нужно поставить под сомнение.Ряд историков рабочего класса считают мотив эксплуатации со стороны государства и сопротивления со стороны рабочих доминирующим в 1930-е гг. Тем не менее, вероятно и то, что у многих рабочих еще осталось что-то от чувства связи с советской властью, особенно в городах с сильной революционной традицией, таких как Ленинград, и тем самым они оказывали режиму пассивную поддержку21.

Недавно стали утверждать, что в вопросе о том, разделяли или не разделяли советские граждане советское мировоззрение, не больше смысла, чем в вопросе, разделяли ли христианское мировоззрение люди средних веков: другого попросту не было22. В этой аналогии видны явные натяжки, поскольку в СССР в 1937 г. любой человек старше тридцати прекрасно мог помнить досоветскую эпоху, и при проведении в том же году переписи более половины населения признали себя верующими, отвергая тем самым один из основных принципов советского мировоззрения. Тем не менее данный аргумент все же полезен, ибо напоминает нам, что почти во все времена большинство людей соглашались со своим правительством, и вряд ли российское городское население 1930-х гг. представляет исключение23.

Во-первых, советское государство назначило себя хранителем национального духа и воспитателем патриотизма; его программы строительства нации и укрепления национального духа могли казаться привлекательными даже тем гражданам, которые жаловались на дефицит и возмущались привилегиями административной элиты. Вдобавок в 1930-е гг. в советском патриотизме все сильнее стала выделяться русская составляющая; в школьную программу вернулась русская история, в армию - форма и знаки различия, напоминающие царские, и т.д.24. Это вполне способно было усилить пассивно-одобрительное отношение со стороны русского населения, хотя в национальных республиках, скорее всего, имело другие последствия.

Во-вторых, этому режиму удалось добиться того, чтобы в сознании многих граждан он ассоциировался с прогрессом. Если советское мировоззрение и не было в буквальном смысле слова единственным, известным русским людям в 1930-е гг. то оно все же было единственным, связанным с современностью. Был или не был советский режим легитимен для широких слоев населения, но его модернизующая (цивилизующая) миссия, по всей очевидности, была. Насколько мы можем судить, большинство людей признавали дихотомию "отсталость" - "культура" и положение о том, что власть помогает населению стать менее отсталым и более культурным, составлявшее сердцевину советской идеи. Они могли лично сохранять какие-то черты собственной отсталости (например, привычку напиваться и бить жену), но это нисколько не мешало им соглашаться с тем, что пьянство и избиение жен - это плохо, это признак некультурного, неразвитого человека. Один и тот же человек мог сегодня ворчать, потому что в магазинах ис

чезла рыба, а завтра говорить соседу, что ропот по поводу дефицита есть знак отсталости и политической неразвитости.

В-третьих, советское государство постепенно становилось современным "государством всеобщего благосостояния", хотя в 1930-е гг. еще предоставляло льготы не полностью и нерегулярно. Государство являлось монопольным распространителем товаров и услуг, а это значило, что распределение - право решать, кому что достанется, - стало одной из важнейших его функций. По словам Яноша Корнай, в системах советского типа население служит объектом "патерналистской опеки" и заботы со стороны партии и государства. "Бюрократия находится in loco parentis", - пишет он, - все другие слои, группы и отдельные индивидуумы в обществе - это дети, подопечные, взгляды которых должны формироваться взрослыми опекунами". Естественное положение гражданина по отношению к государству, которое контролирует распределение товаров и льгот, - положение просителя, а не сопротивляющегося; советские руководители действительно постоянно жаловались на "иждивенческие" привычки homo sovieticus, на его безынициативность и вечное ожидание, что государство будет и должно всем его обеспечивать25.

Советское государство, с которым так тесно была сплетена повседневная жизнь его граждан, представляло собой своеобразный гибрид. С одной стороны, оно оставалось революционным, призванным изменить мир и перевернуть жизнь своих граждан, и сохраняло всю ту склонность к насилию, нетерпимость и подозрительность, которые неотделимы от подобных установок. С другой стороны, оно переходило к патерналистской версии "государства всеобщего благосостояния", которая будет характеризовать все системы советского типа в послевоенный период, и граждане уже воспринимали его именно в таком духе. Эти два облика государства кажутся весьма различными, но у них есть важные общие черты. Во-первых, и революционное, и патерналистское государства с пренебрежением относятся к закону и бюрократическому легализму, предпочитая волюнтаристские решения в первом случае и персоналистские - во втором. Во-вторых, в обоих государствах сильно развито сознание ответственности руководства. В революционной терминологии оно выражено понятием авангарда. В патерналистском государстве концепция авангарда на практике превращается в идею, что "отцу лучше знать".

Если мы посмотрим, какие модели и метафоры советского государства могут помочь нам понять повседневную практику homo sovieticus, то нам представятся несколько возможностей. Во-первых, советское общество может быть описано как тюрьма или казарма. Здесь просматриваются те же элементы регламентации, строгой дисциплины и заключения внутри закрытого учрежденияс собственным суровым кодексом поведения, зачастую непонятным для посторонних. Поведение заключенных и рядовых солдат отражает страх перед наказанием, которое может последовать за невыполнение приказов или любой другой проступок. Резкая черта отделяет в таких учреждениях охранников и офицеров от заключенных и рядовых: то же самое противопоставление "мы" - "они". Грубое обращение со стороны охраны/офицеров вызвает возмущение, но при этом считается в порядке вещей. Среди заключенных есть осведомители, но, тем не менее, "стука-чество" решительно осуждается в их сообществе. Дезертирство/ попытка побега строго карается. В случае армии усиленно насаждаются дух патриотизма и сознание патриотического долга.

Другой способ представления советского общества - сравнение его со школой закрытого типа, например школой-интернатом. Школа - тоже закрытое учреждение с собственными обычаями и дисциплиной. В ней насаждается школьный дух - местная форма патриотизма. Социальная пропасть разделяет учителей и учеников; наушничество учителям процветает, но в ученическом сообществе одобрением не пользуется. Учителя часто читают нотации, пропагандируя такие добродетели, как опрятность, тихое поведение, вежливость, уважение к родителям и школьному имуществу. Ученики в душе могут с ними соглашаться или не соглашаться, но в любом случае считают подобные ценности пригодными только для общественной сферы, где властвуют учителя, а не для личного общения с одноклассниками. Многие действия в школе носят название добровольных, но на деле являются обязательными, и в целом ученики часто замечают и втайне высмеивают лицемерие официальных школьных проповедей и их несоответствие поведению учителей.

Однако между школами и другими закрытыми учреждениями существует важное различие - школы выполняют образовательную функцию. Школа - цивилизующий институт: смысл ее существования в том, чтобы привить детям знания и навыки поведения, необходимые для взрослого (культурного) общества, куда они рано или поздно вступят. Большинство учеников соглашаются с мыслью, что, как бы неприятен ни казался им процесс образования, он в конечном счете служит их благу. Несомненно, такая модель ближе всего к собственному представлению советского режима о себе как о просвещенном авангарде, исполняющем цивилизующую миссию. Образование являлось одной из высших ценностей режима; школа - как, например, в эпитете "школа социализма", употреблявшемся в отношении самых разных советских институтов, от профсоюзов до армии, - одной из ключевых метафор.

Наконец, есть еще один, менее возвышенный образ советского государства, который может помочь пролить свет на повседневную практику жизни в СССР: благотворительная столовая или фонд помощи пострадавшим (от голода, землетрясения, наводне-

ния и т.д.). Советские граждане мастерски умели изображать себя благородными бедняками; они считали, что давать им еду, одежду и крышу над головой - обязанность государства. Весьма возможно, что, будучи благородными бедняками, они чувствовали себя обязанными трудиться, но труд и благосостояние не казались им взаимосвязанными понятиями. Целый ряд свойственных советским гражданам и свидетельствующих о привычке к иждивенчеству и выпрашиванию поведенческих навыков, описанных выше, соответствует модели благотворительной столовой как нельзя лучше. Клиент благотворительной столовой не ощущает себя участником программы самосовершенствования, в отличие от школьника, нет у него и сильного страха наказания и ощущения потери свободы, характерных для заключенных и армейских рядовых. Он может быть или не быть благодарен организаторам столовой, хотя периодически упрекает их за то, что дают мало супа или приберегают лучшие блюда для любимчиков. В основном, однако, он видит в благотворительной столовой только источник необходимых ему благ и судит о ней в первую очередь по количеству и качеству этих благ и по тому, насколько легко они ему достаются.

В этой книге описан широкий круг повседневной практики граждан сталинской России: как они легальным и нелегальным путем "доставали" товары, использовали связи и покровителей, считали жилплощадь в квадратных метрах, ссорились в коммуналках, вступали в "свободный" брак, писали ходатайства и доносы, служили осведомителями, жаловались на начальство, жаловались на привилегии и пользовались привилегиями, учились, проявляли общественную активность, продвигались наверх и скатывались вниз, смешивали будущее и настоящее, протежировали друг другу, выступали с самокритикой, искали козлов отпущения, проводили чистки, терроризировали подчиненных и пресмыкались перед вышестоящими, скрывали свое социальное происхождение, разоблачали врагов, ловили шпионов - и многое другое. В их жизни внешнее следование идеологии и ритуалам много значили, но личные связи значили еще больше. Эта жизнь состояла из неожиданно обрушивающихся несчастий и каждодневных неприятностей и неудобств, от стояния часами в очередях и невозможности уединиться в условиях коммуналки до бесконечной волокиты и грубости в бюрократических ведомствах, отмены общего для всех выходного дня, в целях повышения производительности труда, и пропаганды атеизма. Бывало, что в жизни советских людей происходили страшные вещи, бывало, что ее одушевляли прекрасные мечты, но в основном это были тяжкие, однообразные будни с бесконечными трудностями и дефицитом. Homo sovieticus дергал за нужные ниточки, проворачивал всякие махинации, угодничал, нахлебничал, кричал лозунги и т.д. и т.п. Но прежде всего он боролся за выживание. Оп. 85. Д. 510. Л. 186.

101. HP. - 91 (VII). Р. 11; Orlova R. The Memoirs. P. 12-13.

102. Tagebuch aus Moskau 1931-1939 / Hrsg. von J. Hellbeck. Munchen, 1996. S. 36-43, 147 and passim; Soviet Youth. P. 96.

Глава 6

1. Цит. no: Geiger H. K. The Family in Soviet Russia. P. 253.

2. С 1928 no 1940 г. число женщин - наемных работников выросло от приблизительно трех миллионов (24 %) до тринадцати с лишним миллионов (39 %). Только за годы первой пятилетки (1929-1932) число занятых женщин почти удвоилось: Труд в СССР. Статистический сборник. М. 1968. С. 73; Труд в СССР. Статистический справочник. М. 1936. С. 25.

3. Всесоюзная перепись населения 1937 г. Краткие итоги. М. 1991. С. 74 - 75, 82. Более низкая доля женщин, возможно, отражает демографическую диспропорцию: в возрастной группе от 30 до 40 лет на 12 женщин приходилось 11 мужчин; в группе от 40 до 50 лет соотношение было почти 7:6. Сравнительную статистику браков см.: Паевский В. В. Вопросы демографической и медицинской статистики. М. 1970. С. 344 - 346.

4. HP. - 359 (XIX). Р. 43; Inkeles A. Bauer R. The Soviet Citizen. P. 212-213.

5. Inkeles A. Bauer R. The Soviet Citizen. P. 211-216.

6. Tagebuch aus Moskau.

7. HP. - 306 (CVI). P. 16.

8. Любченко H. Арбат, 30, квартира 58. С. 32 и сл.

9. Там же. С. 27-28.

10. Боннэр Е. Дочки-матери. С. 15-17 и сл.; Engel В. A. Posadskaya-Vanderbeck A. A Revolution of their Own. P. 67, 70. О роли бабушек в городских семьях см.: Geiger H. K. The Family in Soviet Russia. P. 176, 311-312.

11. См.: Fitzpatrick S. The Commissariat of Enlightenment. P. 192, 1%, 227-228; Goldman W. Z. Women, the State, and Revolution. Cambridge, 1993. P. 60-63.

12. См.: Fitzpatrick S. Sex and Revolution // Fitzpatrick S. The Cultural Front. P. 65-69.

13. См.: Hachten Ch. Mutual Rights and Obligations: Law, Family, and Social Welfare in Soviet Russia, 1917-1945. Unpublished paper. 1996.

14. Всесоюзная перепись населения 1937 г. Краткие итоги. С. 82.

15. Timasheff N. S. The Great Retreat. P. 192-203.16. 2 сессия Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета XVI созыва, 1-9 февраля 1936 г. Стенографический отчет. М. 1936. Бюлл. 5. С. 10; Работница. 1935. - 13. С. 7. Отметим, что русский термин "алименты" относится ко всем видам помощи членам семьи, включая помощь престарелым родителям. Однако самый распространенный вид алиментов - алименты на детей.

17. ПАНО. Ф. 3. Оп. 11. Д. 41. Л. 172-173.

18. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2 г. Д. 769. Л. 78.

19. 2 сессия ВЦИК. Бюлл. 5. С. 10.

20. ПАНО. Ф. 3. Оп. 9. Д. 10. Л. 100.

21. ГАНО. Ф. 47. Оп. 5. Д. 206. Л. 81.

22. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1516. Л. 74.

23. Труд. 1935. 23 июня. С. 2 (автор Е. Бодрин).

24. Там же. 1936. 15 апр. С. 4; СА. ВКП 385. 381.

25. Горьковская коммуна. 1937. 10 июля. С. 4.

26. ПАНО. Ф. 3. Оп. 9. Д. 10. Л. 648-657.

27. СА. ВКП 386. 91-92.

28. Крас. газ. 1936. 23 мая. С. 4.

29. См.: Fitzpatrick S. Supplicants and Citizens. Public Letter-Writing in Soviet Russia in the 1930s // SR. 1996. Vol. 55. - 1. P. 96; ЦГАИПД. Ф. 24. On. 2 г. Д. 768. Л. 117; РГАСПИ. Ф. 5. On. 4. Д. 1. Л. 14-15.

30. ГАРФ. Ф. 5446. On. 81a. Д. 94. Л. 200-201.

31. Этот рассказ основан на публикациях в "Труде" (1935. 22 апр. С. 4; 23 апр. С. 2; 26 апр. С. 4; 6 мая. С. 4; 11 мая. С. 4; 10 июля. С. 4) и "Работнице" (1935. - 21. С. 14). Не совсем ясно, как звали девочку: в некоторых репортажах ее называют "Гета", в некоторых - "Дета".

32. Труд. 1935. 22 апр. С. 4. Неясно, кто автор записки - Васильева или Маруся, но злобный выпад против Каштанова позволяет предположить, что Васильева.

33. Там же. 1935. 22 апр. С. 4; 23 апр. С. 4; 26 апр. С. 4.

34. Репортажи о ходе судебного заседания см.: Работница. 1935. - 21. С. 14; Труд. 1935. 8 мая. С. 2; 10 июля. С. 2.

35. КрП. 1935. 1 апр. С. 2.

36. О беспризорных детях см.: Ball A. M. And Now My Soul Is Hardened.

37. За коммунистическое просвещение. 1935. 12 июля. С. 3; Rapports secrets sovietiques. P. 49.

38. Дети Арины. Воспоминания M. К. Вельской // Женская судьба в России. С. 54-57; ГАРФ. Ф. 7709. Оп. 8. Д. 2. Л. 370-371; СС. 1936. 15 июля. С. 3.

39. СЮ. 1935. - 13. С. 4. Законом от 7 апреля 1935 г. оно было повышено до пяти лет. В 1932 г. НКВД получил распоряжение сделать основной мерой наказания за хулиганство на железной дороге десять лет лишения свободы, а в особых случаях - применять смертную казнь: ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 27. Д. 72. Л. 173.

40. Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 144. См. также: СЮ. 1935. - 14. С. 6; Solomon Р. Н. Soviet Criminal Justice under Stalin. P. 197-208.

41. Solomon P. H. Soviet Criminal Justice under Stalin. P. 201; СЮ. 1935. - 13. C. 11. В секретной инструкции Политбюро прокуратуре, датированной 20 апреля 1935 г. разъяснялось, что это означает возможность применения к подросткам высшей меры наказания - смертной казни (Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 144-145, прим. 4), хотя, по словам Соломона (с. 202), в архивах нет свидетельств о реальном исполнении смертных приговоров несовершеннолетним хулиганам.

42. КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 206-211.

43. РГАСПИ. Ф. 78. On. 1. Д. 549. Л. 45.

44. Проект закона был напечатан в "Правде" (1936. 26 мая. С. 1). В преамбуле говорилось, что он подготовлен "в ответ на многочисленные заявления трудящихся женщин о вреде абортов".

45. Труд. 1936. 26 мая. С. 1; 28 мая. С. 2.

46. Дебаты на селе несколько отличались по тону, поскольку деревенские женщины подозревали городских в стремлении увильнуть от материнских обязанностей. См.: Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 250 - 251.

47. Труд. 1936. 28 мая. С. 2; 1 июня. С. 2; 2 июня. С. 2.

48. См. напр.: Труд. 1936. 27 мая. С. 2; 28 мая. С. 2; 30 мая. С. 2; 2 июня. С. 2; Крас. газ. 1936. 7 июня. С. 3.

49. Труд. 1936. 27 мая. С. 2. См. также: Работница. 1935. - 17. С. 12.

50. Труд. 1936. 28 мая. С. 2. См. также: Там же. 27 мая. С. 2.

51. Там же. 27 мая. С. 2; 4 июня. С. 2.

52. Там же. 30 мая. С. 2.

53. Крас. газ. 1936. 7 июня. С. 3.

54. Выступление против свободного брака см.: Труд. 1936. 28 мая. С. 2.

55. СЗ СССР. 1936. - 34. Ст. 309.

56. О показателях рождаемости см.: Урланис В. Ц. Рождаемость и продолжительность жизни в СССР. М. 1963. С. 65. Об уголовном преследовании за производство абортов см.: Правда. 1937. 1 июля. С. 6; Красная Башкирия. 1938. 27 апр. С. 4; Московская колхозная газета. 1936. 14 окт. С. 4; Социалистический Донбасс. 1936. 9 окт. С. 4. О преследовании женщин, сделавших аборт, см. интервью с Дубовой: Engel В. A. Posadskaya-Vanderbeck A. A Revolution of their Own. P. 33 - 34; Московская крестьянская газета. 1936. 14 окт. С. 4.

57. Труд. 1936. 28 мая. С. 2.

58. Московская крестьянская газета. 1936. 9 сент. С. 2.

59. ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 29. Д. 312. Л. 87-89 и сл.

60. Запросы см.: Там же. Д. 311. Л. 73, 235, 248. Письмо Вышинского в Совнарком (март 1938 г.) содержало вычеркнутое неизвестно чьей рукой утверждение, что женщины, имеющие арестованных мужей, если их собственная биография чиста, должны получать пособие: ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 27. Д. 165. Л. 336.

61. ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 29. Д. 312. Л. 37.

62. Общественница. 1939. - 4. С. 25; Жена инженера / Под ред. З. М. Рогачевской. М. -Л. 1936. С. 15. О презрении к домашнему труду см.: Geiger Н. К. The Family in Soviet Russia. P. 185.

63. Жена инженера. С. 16-17. См. также рассказ Е. К. Рабинович (там же).

64. Всесоюзное совещание жен хозяйственников и инженерно-технических работников тяжелой промышленности. Стенографический отчет. М. 1936; Труд. 1936. 27 мая. С. 4; Крас. газ. 1936. 14 мая. С. 1. О зарождении движения см.: Швейцер В. Ульрих А. Жены командиров тяжелой промышленности. М.-Л. 1936. С. 17; Общественница. 1936. - 5. С. 7.

65. Об инициативе Суровцевой см.: Швейцер В. Ульрих А. Жены командиров тяжелой промышленности. С. 17. О видах деятельности см. запись в дневнике Штанге об инструкциях, полученных женами работников Наркомата путей сообщения: Intimacy and Terror. P. 171 - 172.

66. Kotkin S. Magnetic Mountain. P. 186; Общественница. 1937. - 3. С. 14; Швейцер В. Ульрих А. Жены командиров тяжелой промышленности. С. 30.

67. Всесоюзное совещание жен... С. 130, 249; Общественница. 1938. - 5. С. 5.68. Kotkin S. Magnetic Mountain. P. 127-128; ЦГАИПД. Ф. 24. On. 2в. Д. 2219. Л. 185-188; Intimacy and Terror. P. 190-191, 197; ЦГАИПД. Ф. 24. On. 2 г. Д. 89. Л. 74.

69. Жена инженера. С. 64. Об организации жен стахановцев см.: Женщина - большая сила.

70. Intimacy and Terror. P. 175.

71. Общественница. 1937. - 1. С. 14; 1939. - 4. С. 19.

72. Там же. 1939. - 6. С. 46.

73. Там же. С. 25-26.

74. Цит. по: Geiger Н. К. The Family in Soviet Russia. P. 130. Об "освободительном" подходе режима к женскому вопросу см.: Серебренников Г. Н. Женский труд в СССР. М. -Л. 1934; Чирков П. М. Решение женского вопроса в СССР 1917-1937 гг. М. 1978.

75. См.: Общественница. 1936. - 6. Фото на обл.; - 7-8. С. 43; 1937. - 1. С. 14; - 5. С. 7; - 12. С. 16-17.

76. Там же. 1936. - 3. С. 31; 1937. - 1. С. 14; 1939. - КЗ). С. 17; Intimacy and Terror. P. 184; Общественница. 1939. - 6. С. 17.

77. Там же. 1938. - 5. С. 4-6; 1939. - 1. С. 22-23.

78. Там же. 1936. - 7-8. С. 8-9; 1939. - 2. С. 15-16.

79. См.: Женщина - большая сила (особенно с. 42).

80. Женщины и дети в СССР. Статистический сборник. М. 1969. С. 70 - 71 (данные переписи 1939 г. в разделе "Руководители предприятий, строек, совхозов, административных учреждений и др."); Fischer R. T. Jr. Pattern for Soviet Youth. New York, 1959. P. 202-203; Rigby Т. Н. Communist Party Membership in the U. S. S. R. P. 361.

Глава 7

1. Весьма ценное сравнительное исследование слежки и изучения общественного мнения в первой половине XX в. см.: Holquist P. "Information is the Alpha and Omega of our Work": Bolshevik Surveillance in its Pan-European Context // JMH. 1997. Vol. 69. - 3.

2. Регулярные сводки о настроении населения похожи на Stim-mungsberichte, которые столь же регулярно собирал нацистский режим в Германии. См.: Kershaw 1. Public Opinion and Political Dissent in the Third Reich. Oxford, 1984. P. 7-8.

3. Gross J. T. A Note on the Nature of Soviet Totalitarianism // Soviet Studies. 1982. Vol. 34. P. 3. См. также: Accusatory Practices. P. 117.

4. О селькорах см.: Сое S. R. Peasants, the State, and the Languages of NEP: The Rural Correspondents Movement in the Soviet Union, 1924-1928: Ph. D. diss. University of Michigan, 1993; Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 276 - 290. Ответ Сталина Горькому см.: Сталин. Соч. Т. 12. С. 173 - 177.

5. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1839. Л. 8-11, 24-26.

6. Там же. Д. 1841. Л. 24; Д. 1839. Л. 263.

7. Порой в архивах можно найти имя того или иного осведомителя: например, некий Л. (в деле приводится полное имя) назван "писателем", работающим на НКВД под псевдонимом "Философ" (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 235. Л. 10).

8. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1839. Л. 286-288.

9. Там же. Л. 272-273.

10. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 975 (1936); Д. 994 (1938); Д. 994 (1937); Д. 983 (1937); Д. 995 (1938). Решение Политбюро оказалось мудрым, по

скольку Гольдштейн завоевал 4-е место, а Козолупова - 5-е (первую премию получил Давид Ойстрах): Культурная жизнь в СССР. С. 558.

11. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 975 (1936); Д. 984. Л. 18 (1937).

12. ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 2. Д. 1300.

13. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 958. Л. 33 (1935); Д. 978. Л. 13 (1936).

14. ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 16а. Д. 446. Л. 36, 163, 166-167, 170.

15. Там же. Л. 6, 215-216.

16. Там же. Л. 190.

17. РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 237. Л. 223-224.

18. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 3553. Л. 62; ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 27. Д. 165. Л. 146. О реакции на законы о трудовой дисциплине см. также: Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 44 - 47; Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization. P. 233 - 253.

19. РГВА. Ф. 9. On. 36. Д. 4222. Л. 362-363; СА. ВКП 415. 22, 36. О частушках "Убили Кирова" см. также: Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 326; Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 176-177.

20. См.: Lenoe M. E. Soviet Mass Journalism... P. 217-218.

21. ЦГАИПД. Ф. 24. On. 2в. Д. 1839. Л. 57-59; Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 96-97; ЦГАИПД. Ф. 24. On. 2в. Д. 1860. Л. 267.

22. Там же. Д. 2064. Л. 41-46.

23. Там же. Л. 41-46; Д. 1860. Л. 184; ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 64. Д. 1854. Л. 210.

24. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 772. Л. 1-16; Д. 2486. Л. 182-183.

25. Там же. Д. 772. Л. 4, 8.

26. Там же. Д. 2064. Л. 24 - 28. К чести Ленинградского НКВД следует сказать, что Дудкин-младший, по-видимому, не понес наказания за эту игру, но его отец получил строгий партийный выговор за то, что не смотрит за сыном.

27. Статистические данные см.: Итоги десятилетия советской власти в цифрах 1917-1927. М. [1927]. С. 117. О дебатах см.: Упадочное настроение среди молодежи: Есенинщина. М. 1927. О самоубийствах в Красной Армии в 1930-е гг. см. рапорты ПУР "О политических настроениях и аморальных явлениях в частях РККА": РГВА. Ф. 9. Оп. 36.

28. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1852. Л. 180-184; Д. 727. Л. 184-186; Д. 1852. Л. 184.

29. ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 27. Д. 72. Л. 26-27.

30. Крестьянская газета. 1936. 2 апр.; ГАНО. Ф. 47. Оп. 5. Д. 192. Л. 2 - 3. О случае "наоборот" см. выше, гл. 5.

31. Цит. из: ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 727. Л. 184; РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 4. Д. 1. Л. 34.

32. Соловьев А. Г. Тетради красного профессора. С. 160-161.

33. РГВА. Ф. 9. Оп. 29. Д. 143. Л. 81-123.

34. Правда. 1937. 1 июня. С. 6; 2 сент. С. 6. См. также: Хлевнюк О. В. 1937-й. С. 196-207.

35. Цит. по: Getty J. A. Afraid of Their Shadows. App. 10 // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. S. 185. О Фурере см. также: Хлевнюк О. В. 1937-й. С. 199-200.

36. См.: Fitzpatrick S. Supplicants and Citizens.

37. Известия. 1934. 29 мая. С. 2; 1936. 5 мая. С. 4.

38. ВМ. 1935. 20 нояб. С. 1; ВИ. 1995. - 11-12. С. 6; ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2 г. Д. 46. Л. 13. Благодарю Терри Мартина, который обратил мое внимание на замечание Хатаевича.

39. Осокина Е. А. Кризис снабжения... С. 4.40. Kotkin S. Coercion and Identity: Workers' Lives in Stalin's Showcase City // Making Workers Soviet. P. 308.

41. ЦГАИПД. Ф. 24. On. 2в. Д. 1554. Л. 226-239. В 1935 г. Жданов получил 199 коллективных писем.

42. ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 82. Д. 112. Л. 276-277; Д. 51. Л. 276; ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1514. Л. 37.

43. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 16. Д. 449. Л. 68; Оп. 2 г. Д. 47. Л. 147-149; Д. 48. Л. 219-220.

44. Там же. Оп. 2в. Д. 1839. Л. 100.

45. Там же. Д. 727. Л. 255-257 (письмо датировано 4 декабря 1932 г. пометы Сталина - 21 декабря 1932 г.). Отметим, что передача в государственные инстанции частных писем не всегда мотивировалась страхом, как, вероятно, в данном случае. Иногда отдельные лица передавали властям жалобы на злоупотребления на местах, полагая, что власти должны о них знать: так, например, письмо сельского учителя о злоупотреблениях в колхозе было передано адресатом, бывшим селькором, в Западносибирский крайком партии (ПАНО. Ф. 3. Оп. 9. Д. 952. Л. 211-212). О перлюстрации см.: Измо-зик B. C. Глаза и уши режима. СПб. 1995; Izmozik V. S. Voices from the Twenties: Private Correspondence Intercepted by the OGPU // RR. 1996. Vol. 55. - 2.

46. ЦГАИПД. Ф. 24. On. 2в. Д. 1839. Л. 100; Д. 2487. Л. 8, 89, 90. Перехваченные письма обозначаются эвфемизмом "гражданские документы".

47. Getty J. A. State and Society under Stalin: Constitutions and Elections in the 1930s // SR. 1991. Vol. 50. - 1. P. 18-35.

48. См. напр.: ГАРФ. Ф. 3316. On. 40. Д. 14.

49. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1857. Л. 7; Неизвестная Россия. Вып. 2. М. 1992. С. 274.

50. ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 40. Д. 14. Л. 32-33. О значительной численности сторонников дискриминации см.: Getty J. A. State and Society under Stalin. P. 26-27; Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 105.

51. ГАРФ. Ф. 3316. On. 40. Д. 14. Л. 54. О попытках вновь открыть церкви на селе см.: Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 237 - 239. О ходатайствах такого рода в городе см.: Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 78-79.

52. Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 46, 103-108; КрП. 1936. 6 сент. С. 3 (курсив мой).

53. История советской конституции. С. 357.

54. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1860. Л. 8.

55. Там же. Л. 5, 8; Неизвестная Россия. Вып. 2. С. 279. Ст. 10 гарантировала "право личной собственности граждан" на трудовые доходы и сбережения, жилой дом и приусадебный участок, домашнюю утварь, предметы личного пользования и комфорта, а также право наследования такой собственности.

56. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1860. Л. 11; Неизвестная Россия. Вып. 2. С. 278 (курсив мой). В ст. 12 Конституции говорится, что "труд является обязанностью и почетным правом каждого гражданина, по принципу "Кто не работает, тот не ест" (История советской конституции. С. 346).

57. Неизвестная Россия. Вып. 2. С. 275. О выражении крестьянами своих претензий в ходе обсуждения Конституции см.: Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 169-172.

58. Соответствующие рекомендации см.: СА. ВКП 191. 32. До 1937 г. орган верховной власти страны назывался ЦИК, затем - Верховный Совет.

59. Intimacy and Terror. P. 206.

60. ГАРФ. Ф. 1235. On. 141. Д. 147. Л. 1-4, 15.

61. Там же. Л. 1-3, 8, 11.

11 - 788

62. Intimacy and Terror. P. 206. О внезапном повороте в политике см.: Getty J. A. State and Society under Stalin. P. 31-32; Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 312 - 319.

63. ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 64. Д. 1854. Л. 220.

64. Там же. Л. 227. Это не единственное возражение "национального характера", зафиксированное в донесениях. Избиратели Коми тоже жаловались, что им дали русского кандидата (л. 232).

65. Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 111 - 112.

66. О слухах см.: Yang A. A. A Conversation of Rumors: The Language of Popular Mentalites in 19th-century Colonial India // Journal of Social History. Spring 1987. Vol. 21; Viola L. The Peasant Nightmare: Visions of Apocalypse in the Soviet Countryside // JMH. 1990. Vol. 62. X° 4; Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 58 - 60, 82 - 84, 90 - 91, 320 - 331. О слухах насчет Кирова и карточек см.: Rimmell L. A. Another Kind of Fear: The Kirov Murder and the End of Bread Rationing in Leningrad // SR. 1997. Vol. 56. - 3.

67. Маньков А. Г. Из дневника рядового человека (1933-1941) // Звезда. 1994. - 5. С. 151; HP. X? 518 (XXVI). Р. 54; X? 524 (XXVII). Р. 48; - 517 (XXVI). Р. 40.

68. Ср.: Farge A. Subversive Words. Public Opinion in Eighteenth-Century France / Transl. by R. Morris. University Park, Pa. 1994.

69. Chamberlin W. H. The "Anecdote". Unrationed Soviet Humor // RR. 1957. Vol. 16. X° 1. P. 33; Mass Culture in Soviet Russia. P. 213. Об анекдотах см. также: Thurston R. W. Social Dimensions of Stalinist Rule: Humor and Terror in the USSR, 1935-1941 //Journal of Social History. 1994. Vol. 24. - 3.

70. Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 83-84; Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 176; Маньков А. Г. Из дневника рядового человека. С. 151.

71. ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 81а. Д. 336. Л. 28, 29, 56, 88; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 106. Л. 49.

72. СА. ВКП 415. 36.

73. Там же. 22; Куромия X. Сталинская "революция сверху" и народ // Свободная мысль. 1992. - 2. С. 95. О частушках см. также: Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 51-52, 175-177, and passim.

74. Inkeles A. Bauer R. The Soviet Citizen. P. 70; Mass Culture in Soviet Russia. P. 284.

75. Борев Ю. История государства советского в преданиях и анекдотах. М. 1995. С. 84. Вариант первого анекдота, относящийся к периоду нэпа, см.: Mass Culture in Soviet Russia. P. 120.

76. Chamberlin W. H. The "Anecdote". P. 33. Классический советский анекдот на тему бессилия перед властью см. на с. 261.

77. СА. ВКП 320. 240; ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 2064. Л. 6. Я признательна В. А. Козлову, который обратил мое внимание на публичные выпады как характерную черту поведения в СССР. См.: Крамола: Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе, 1953-1982 гг. / Под ред. В. А. Козлова, С. В. Мироненко. Неопубл. рук.

78. HP. X? 523 (XXVII). Р. 13-14; ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 64. Д. 1854. Л. 244.

79. См.: Fitzpatrick S. Signals from Below // Accusatory Practices. P. 111.

80. Примеры см.: ЦГАИПД. Ф. 24. On. 2в. Д. 1518. Л. 1, 14; Д. 727. Л. 367; ГАНО. Ф. 47. Оп. 5. Д. 206. Л. 148.

81. ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 16а. Д. 446. Л. 100, 216; ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1518. Л. 9; Д. 7272. Л. 367.

82. РГАСПИ. Ф. 475. Оп. 1. Д. 2. Л. 79.83. Первая московская областная конференция Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков). Стенографический отчет. Вып. 1. М. 1929. С. 173-174 (прочитано Молотовым вслух в его заключительном слове).

84. О расшифровке крестьянами официальных текстов см.: Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 321-331.

85. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1829. Л. 64; HP. К> 415 (XX). Р. 42.

86. РГВА. Ф. 9. Оп. 36. Д. 4222. Л. 362 - 363; СА. ВКП 415. 4, 36.

87. Красный Крым. 1935. 3 янв. С. 1; РГВА. Ф. 9. Оп. 36. Д. 4222. Л. 607; Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 116; СА. ВКП 415. 36. См. также: Rimmell L. A. Another Kind of Fear.

88. "Вероисповедание" - пятый пункт анкеты переписи, после пунктов "пол", "возраст", "национальность" и "родной язык": Всесоюзная перепись населения в 1939 г. Переписи населения. Альбом наглядных пособий. М. 1938. С. 25. В итоге о своем вероисповедании заявили 57% населения в возрасте 16 лет и старше, и только 43% назвались "неверующими": Поляков Ю. А. Жиромская В. Б. Киселев И. Н. Полвека молчания. С. 69.

89. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 2486. Л. 36 - 38.

90. Процесс Пятакова начался 23 января, 1 февраля Пятаков и другие обвиняемые были приговорены к смертной казни и расстреляны (Правда. 1937. 24 янв. С. 1; 2 февр. С. 2). Извещение о смерти Орджоникидзе появилось в "Правде" 19 февраля 1937 г. (с. 1).

91. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 2487. Л. 141-146.

92. Там же. Л. 141-460.

Глава 8

1. РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 66. Л. 180 (процитировано Еленой Сусловой в ее жалобе в "Крестьянскую газету" на попытку изнасилования [1938р.

2. Gellately R. Denunciations in Twentieth-Century Germany: Aspects of Self-Policing in the Third Reich and the German Democratic Republic // Accusatory Practices. P. 214 - 215.

3. Лишь недавно стало известно, с какой тяжестью террор 1937-1938 гг. обрушился на маргиналов - бывших кулаков, сектантов, представителей национальных диаспор и т.д. См.: Хлевнюк О. В. Политбюро. С. 191 - 193; Getty J. A. Road to Terror. P. 470-480; Shearer D. R. Policing the Soviet Frontier. P. 39 - 49; Hagenloh P. M. "Socially-Harmful Elements* and the Great Terror. P. 300 - 302; Martin T. D. An Affirmative Action Empire. Ch. 8.

4. РГАСПИ. Ф. 17. On. 2. Д. 561. Л. 130, 155. Этот выступавший -Е. Г. Евдокимов с Северного Кавказа.

5. См. записку Маленкова Сталину в начале 1937 г. процитированную О. В. Хлевнюком (1937-й. С. 82 - 83), а также речь Эйхе на февральско-мар-товском пленуме 1937 г. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 612. Л. 16).

6. Паперный В. Культура "два". С. 169; Hellbeck J. Fashioning the Stalinist Soul. P. 350-355.

7. Report of the Court Proceedings... (1937). P. 4, 475, 480-481, 496.

8. Протокол февральско-мартовского пленума опубликован в "Вопросах истории" (1992. X? 4 - 5).

9. Сталин. Соч. Т. I (XIV). С. 254.

10. Звезда. 1937. 3 авг. С. 2.

11. Правда. 1937. 9 февр. С. 1; 30 мая. С. 2; За индустриализацию. 1937. 8 апр. С. 2.

12. Крас. Тат. 1938. 21 апр. С. 4. См. также: Там же. 1937. 24 апр. С. 4; Партийное строительство. 1937. X" 15. С. 41-42.

11*

13. Правда. 1937. 25 июля. С. 3.

14. Записка А. И. Ангарова и В. Я. Кирпотина (отдел культуры ЦК) секретарям ЦК Кагановичу, Андрееву и Ежову от 29 авг. 1936 г. см.: "Литературный фронт". История политической цензуры 1932 - 1946 гг.: Сборник документов / Сост. Д. Л. Бабиченко. М. 1994. С. 16 - 20.

15. Поношения в адрес Авербаха см.: Литературная газета. 1937. 20 апр. С. 1; Правда. 1937. 23 апр. С. 2; 17 мая. С. 4; Молот. 1937. 28 мая. С. 2 и т.д. О Киршоне см.: Правда. 1937. 15 мая. С. 4.

16. Литературная газета. 1937. 5 марта. С. 2; Правда. 1937. 17 марта. С. 1; 30 июня. С. 6; За индустриализацию. 1937. 21 мая. С. 4; 22 мая.

17. Правда. 1937. 11 июня. С. 1; Сталин И. В. Невольники в руках германского рейхсвера (Речь И. В. Сталина в Наркомате обороны) // Источник. 1994. - 3. С. 73-74.

18. Правда. 1937. 18 июня. С. 6.

19. Ларина А. Незабываемое. М. 1989. С. 10; Сац Н. Жизнь - явление полосатое. С. 306 - 313.

20. См. об этом: Conquest R. The Great Terror. Harmondsworth, Мх. 1971; Хлевнюк О. В. Политбюро.

21. Более широкое освещение самокритики сталинского толка в коллективе см.: Kharkhordin О. The Collective and the Individual in Russia. A Study of Practices. Berkeley, 1999. Chs. 2, 5, 6.

22. Об этих собраниях см.: Труд. 1937. 21 марта. С. 2; Правда. 1937. 22 апр. С. 2; За индустриализацию. 1937. 21 авг. С. 1; Fitzpatrick S. Workers against Bosses: The Impact of the Great Purges on Labor-Management Relations // Making Workers Soviet. P. 315 - 320; Kravchenko V. I Choose Freedom. London, 1949. P. 216-226. Об антиуправленческой линии в стахановском движении 1936 г. см.: Benvenuti F. Fuoco sui Sabotatori! Stachanovismo e or-ganizzazione industriale in URSS 1934-1938. Roma, 1988. P. 307-327; Maier R. Die Stachanow-Bewegung 1935-1938. Stuttgart, 1990. S. 379-385.

23. Правда. 1937. 10 мая. С. 3.

24. Перевыборы освещались в газете "За индустриализацию": 1937.

8 апр. С. 2; 10 апр. С. 2; 15 апр. С. 2; 22 апр. С. 4. О разоблачении Гваха-рии как "вредителя" см.: Там же. 18 мая. С. 2. О судьбе Зыкова: Med-vedev R. Let History Judge. The Origins and Consequences of Stalinism. Revised ed. New York, 1989. P. 398.

25. Историю этих выборов см.: Fitzpatrick S. Lives under Fire.

26. За индустриализацию. 1937. 20 июля. С. 2; 1 авг. С. 3; ТЗ. 1937.

9 мая. С. 3; 16 окт. С. 3; 3 нояб. С. 2; Правда. 1937. 16 июня. С. 4.

27. Дальневосточное дело отчасти является исключением: патрону Хавки-на Варейкису несколько месяцев удавалось не допустить исключения Хавкина из партии, но затем сам Варейкис попал в опалу (по другим причинам), и оба были арестованы. См.: Weinberg R. Purge and Politics in the Periphery: Birobidzhan in 1937 // SR. 1993. Vol. 52. - 1. P. 22.

28. Неизвестная Россия. Вып. 4. С. 192. См. также нападки на Носова в "Правде": 1937. 13 мая. С. 2; 4 июля. С. 2. Носов, датой смерти которого называют 1937 г. (Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 297), почти наверняка стал жертвой террора.

29. Аджубей А. Те десять лет. С. 185-188.

30. СР. 1937. 10-12 июля; 4-6 авг.; 22-23 сент.; РП. 1937. 22 июля; Меньшагин Б. Г. Воспоминания: Смоленск... Хатынь... Владимирская тюрьма. Париж, 1988. С. 31-33; Коммуна. 1937. 23 нояб. С. 3; 24 нояб. С. 3. В целом об этом явлении см.: Fitzpatrick S. How the Mice Buried the Cat: Scenes from the Great Purges of 1937 in the Russian Provinces // RR. 1993. Vol. 52. P. 299-320.31. Документальный фильм о бухаринском процессе под названием "Приговор суда - приговор народа" демонстрировался в Казани месяц спустя в паре с еще одним документальным фильмом "Страна советов": Крас. Тат. 1938. 28 апр. С. 4.

32. См. выше, гл. 3, о явке воров с повинной.

33. Об участии Шейнина в показательных процессах см.: Vaksberg A. The Prosecutor and the Prey. P. 66, 74 - 75; За индустриализацию. 1937. 30 авг. С. 1. О его пьесе см.: МолОт. 1937. 8 мая. С. 3 (рецензия на постановку Г. Каца в Ростове); Scott J. Behind the Urals. P. 197-203.

34. Шейнин Л. и 6p. Тур. Очная ставка. М.-Л. 1938. С. 44, 79.

35. См. выше, гл. 5.

36. Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 225 - 226; За индустриализацию. 1937. 21 авг. С. 1; ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 81а. Д. 93. Л. 88; СЮ. 1937. - 4. С. 53 - 54; КП. 1937. 5 окт. С. 2.

37. ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 81а. Д. 250. Л. 2, 6; Д. 340. Л. 107.

38. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1570. Л. 49; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 114. Д. 822. Л. 62; Ф. 475. On. 1. Д. 16. Л. 36; Д. 9. Л. 259. Все эти примеры взяты из доносов, поступивших в различные инстанции в 1936-1938 гг.

39. ПАНО. Ф. 3. Оп. 11. Д. 542; СА. ВКП 111. 22.

40. СА. ВКП 392. 66, 91-94.

41. Отчеты о делах "саратовской девятки" и "саратовской двадцатки" (названия даны мной по количеству дел, назначенных к слушанию на каждом из двух судебных заседаний), слушавшихся тройкой НКВД Саратовской области 29 ноября и 31 декабря 1937 г. были затребованы Вышинским, после того как он получил ходатайства от родственников некоторых осужденных; отчеты вместе с ходатайствами см.: ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 81а. Д. 348. Л. 141; Д. 353. Л. 59-61.

42. ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 1859. Л. 1.

43. См. выше, с. 237

44. McCutcheon R. A. The 1936-1937 Purge of Soviet Astronomers // SR. 1991. Vol. 50. - 1.

45. РГАСПИ. Ф. 17. On. 2. Д. 639. Л. 13-14, 20. См. также: Хлевнюк O. B. Политбюро. С. 216 - 218.

46. Intimacy and Terror. P. 142.

47. ГАРФ. Ф. 5446. On. 82. Д. 56. Л. 243-244, 331; Д. 51. Л. 213-223.

48. Источник. 1994. - 3. С. 75; Горьковская коммуна. 1937. 27 июля. С. 3; Советское студенчество. 1939. - 1. С. 16-17.

49. Звезда. 1937. 1 авг. С. 3. Елена Боннэр в детстве встречалась в лагере Артек еще с одним юным ловцом шпионов из Белоруссии: Боннэр Е. Дочки-матери. С. 245.

50. ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 81а. Д. 335. Л. 29-45.

51. Крокодил. 1939. - 11. С. 8 - 9. Отметим, что эти анекдоты "про доносы" связаны с мимолетной официальной кампанией против "ложных доносов"; вообще же это была запретная тема.

52. РГАСПИ. Ф. 475. On. 1. Д. 10. Л. 138; Д. 16. Л. 36; ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 82. Д. 56. Л. 261 -263, 315-316; Оп. 81а. Д. 339. Л. 64; Д. 348. Л. 52; Д. 349. Л. 129-135.

53. Примеры доносов на почве бюрократического и профессионального соперничества см.: ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 82. Д. 65. Л. 53, 207; Оп. 81а. Д. 154. Л. 2; ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2 г. Д. 226. Л. 1. Свидетельства непопулярности РАПП и Авербаха в провинции см.: Молот. 1937. 28 мая. С. 2; РП. 1937. 20 мая. С. 3-4; 3 июня. С. 3.

54. HP. - 338 (XXXIII). Р. 19-20.

55. РГАСПИ. Ф. 17. On. 2. Д. 639. Л. 7-8 (цит. в докладе Маленкова на январском пленуме ЦК 1938 г.).

56. Крас. Тат. 1938. 12 июня. С. 2; ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 81а. Д. 94. Л. 99-100.

57. Уральский рабочий. 1938. 2 февр. С. 2. Хрущев пришел к такому же выводу насчет обвинителя Постышева - Николаенко: Khrushchev Remembers. The Glasnost Tapes / Transl. J. L. Schecter with V.V. Luchkov. Boston, 1990. P. 34-35.

58. ГАРФ. Ф. 5446. On. 81a. Д. 93. Л. 321-323.

59. Адамова-Слиозберг О. Путь // Доднесь тяготеет. Вып. 1: Записки вашей современницы. М. 1989. С. 12.

60. Трейвас Ф. Е. Мы боролись за идею // Женская судьба в России. С. 91-92.

61. Боннэр Е. Дочки-матери. С. 222. В данном случае тревога оказалась ложной - Елену не арестовали, а вызвали на допрос по поводу родителей.

62. Там же. С. 284.

63. Трифонов Ю. Дом на набережной // Трифонов Ю. Московские повести. М. 1988; Шихеева-Гайстер И. Семейная хроника времен культа личности 1925-1953. М. 1998; Боннэр Е. Дочки-матери.

64. Чуковская Л. Софья Петровна // Чуковская Л. Избранное. М. 1997. С. 55. Софья Петровна - вымышленный персонаж, но Чуковская описывает все это по собственному опыту, поскольку ее муж тоже стал жертвой Большого Террора.

65. Шихеева-Гайстер И. Семейная хроника... С. 36.

66. Боннэр Е. Дочки-матери.

67. LVA SPDN. Ф. 101. Оп. 15. Д. 122. Л. 108-109.

68. Шихеева-Гайстер И. Семейная хроника... С. 34.

69. Solzhenitsyn A.I. The Gulag Archipelago I-II / Transl. by T. P. Whitney. New York, 1974. P. 160-161.

70. Дневник Нины Костериной // Новый мир. 1962. - 12. С. 78.

71. Пятницкая Ю. Дневник жены большевика. Бенсон, 1987. С. 39, 47 - 48, 53-54.

72. Орлова Р. Воспоминания. С. 60; Либединская Л. Зеленая лампа. Воспоминания. М. 1966. С. 82-88.

73. Hellbeck J. Tagebuch aus Moskau. S. 240. Другие заявления о невиновности родителей см.: Дневник Нины Костериной. С. 61-63; Шихеева-Гайстер И. Семейная хроника... С. 32; Хлевнюк О. В. 1937-й. С. 216.

74. Боннэр Е. Дочки-матери. С. 335 (курсив мой).

75. ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 2487. Л. 141-146; Fitzpatrick S. Workers against Bosses: The Impact of the Great Purges on Labor-Management Relations // Making Workers Soviet. P. 330 - 336; Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 130-133.

76. Soviet Youth. P. 123.

77. HP. - 395 (XX). P. 40; - 87 (XXX). P. 14; СА. ВКП 415. 142; КрП. 1937. 2 авг. С. 2.

78. Неизвестная Россия. Вып. 4. С. 192. О его разговорах с Крупской и Крыленко см.: Там же. С. 192 - 193.

79. Intimacy and Terror. P. 141-142, 162.

80. Ibid. P. 350-351.

81. Сванидзе М. А. Дневники // Иосиф Сталин в объятиях семьи. С. 186-187, 188, 192-193, 193-194, прим. 1.

82. ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 81а. Д. 348. Л. 4; Ф. 3316. Оп. 64. Д. 1854. Л. 238.83. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 639. Л. 708.

84. Чигринов Г. А. Почему Сталин, а не другие? // Вопросы истории КПСС. 1990. - 6. С. 92.

85. Вопрос количества остается дискуссионным, даже несмотря на то что теперь мы гораздо лучше информированы благодаря открытию советских архивов. Архивные данные, собранные Арч Гетти и его помощниками, показывают за период 1937-1938 гг. почти 700000 расстрелянных и такое же количество приговоренных к заключению в тюрьму или лагерь, а также гораздо меньшее число (ок. 20000 чел.) приговоренных к ссылке. Тот же источник дает цифру 1,4 млн арестов за "контрреволюционные преступления" и почти 300 тыс. арестов за "антисоветскую агитацию" в эти годы (Getty J. A. Road to Terror. P. 588).

Заключение

1. Пересказ Чемберлина: Chamberlin W. H. The "Anecdote". P. 31. Другую версию см.: Борев Ю. История государства советского... С. 40.

2. Kornai J. Economics of Shortage. Vol. B. P. 567; Idem. The Socialist System. The Political Economy of Communism. Princeton, 1992. P. 56; HP. - 357 (XIX). P. 6; - 394 (XX). P. 11; - 399 (XX). P. 12.

3. Engel B. A. Posadskaya-Vanderbeck A. A Revolution of their Own. P. 46; HP. - 511 (XXVI). P. 6; - 420 (XXI). P. 10; - 4 (I). P. 36. Заметим, что жалобы на невозможность жить "нормально" вновь зазвучали в 1980-е гг. на сей раз в связи с тем, что Советский Союз не "цивилизованная" страна. Суть "перестроечного" варианта подобных жалоб заключалась в невозможности для образованных специалистов обеспечить себе западный образ и уровень жизни.

4. HP. - 92 (VII). Р. 39 (курсив мой).

5. Общество и власть. 1930-е годы. Повествование в документах / Под ред. А. Соколова. М. 1998. С. 189 - 191; HP. - 531 (XXVII). Р. 14, 28-29; Geiger Н. К. The Family in Soviet Russia. P. 172.

6. Крестьянский дневник принадлежит Федору Ширнову (Intimacy and Terror).

7. Hellbeck J. Tagebuch aus Moskau; Intimacy and Terror (дневники Штанге и Шапориной); Маньков А. Г. Из дневника рядового человека; Он же. Из дневника 1938-1941 гг. // Звезда. 1995. - 11; Дневник Нины Костериной.

8. Ransel D. L. Summer Nurseries under the Soviets as Device for Mobilizing Peasant Women and Diminishing Infant Mortality: Paper delivered to First Midwest Russian History Workshop. Ann Arbor, March 1991; а также частная переписка с автором (14 и 23 янв. 1998 г.). См. также ответы в кн.: Engel В. A. Posadskaya-Vanderbeck A. A Revolution of their Own - используя в качестве ориентиров слова "революция", "коллективизация" и "война", напр. с. 83, 114, 128-129, 173.

9. См. напр.: HP. - 3 (I). Р. 11; - 4 (I). Р. 9; - 8 (I). Р. 9.

10. Berliner J. Blat is Higher than Stalin. P. 31.

11. О положительном герое в советской литературе см.: Clark К. The Soviet Novel. P. 167-171 and passim.

12. Ильф И. Петров E. Двенадцать стульев. Роман. М. 1995; Они же. Золотой теленок. Роман. М. 1995; Robinson Н. Sergei Prokofiev. New York, 1988. P. 277; Твардовский А. Василий Теркин: Поэма; Теркин на том свете: Поэма; Стихи разных лет. М. 1995. Следует заметить, что в столь же популярном продолжении поэмы Твардовского "Теркин на том свете", впервые распространившемся в самиздате послесталинского периода, открыто высмеивается советская бюрократия.

13. См.: Hough J. F. Democratization and Revolution in the USSR, 1985-1991. Washington, DC, 1997. P. 52.

14. Интересное освещение вопроса см.: Davies S. "Us Against Them": Social Identities in Soviet Russia, 1934-1941 // RR. 1997. Vol. 56. - 1.

15. ГАРФ. Ф. 3316. On. 40. Д. 14. Л. 80; ЦГАИПД. Ф. 24. On. 2в. Д. 1518. Л. 32 (письмо подписано: "Рабочие Кировского завода", 1935); Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 139.

16. Inkeles A. Bauer R. The Soviet Citizen. P. 300 - 301.

17. Цит. no: Lenoe M. E. Soviet Mass Journalism... P. 313.

18. Ulam A. B. Stalin. New York, 1973. Ch. 8. Об обновлении элит см.: Fitzpatrick S. Education and Social Mobility... Ch. 9.

19. Хотя пассивность была общим правилом, бывали и исключения. См.: Rossman J. J. The Teikovo Cotton Workers' Strike of April 1932: Class, Gender and Identity Politics in Stalin's Russia // RR. 1997. Vol. 56. - 1.

20. Solzhenitsyn A.I. The Gulag Archipelago. P. 160; Geiger H. K. The Family in Soviet Russia. P. 300; Engel B. A. Posadskaya-Vanderbeck A. A Revolution of their Own. P. 97.

21. О рабочем классе в 1930-е гг. см.: Making Workers Soviet. Великолепный обзор текущего состояния исследований по данному вопросу см.: Suny R. G. The Soviet Experiment. New York, 1998. P. 240-249. Мнение об эксплуатации см.: Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization. P. 8 - 9. О сопротивлении см.: Rossman J. J. The Teikovo Cotton Workers' Strike...

22. Hellbeck J. Fashioning the Stalinist Soul. P. 365. См. также: Kotkin S. Magnetic Mountain. P. 225 - 230.

23. Сельское население - это другой вопрос. Как я писала в "Сталинских крестьянах", удар, нанесенный коллективизацией, озлоблял и отчуждал крестьянство от государства на протяжении всего десятилетия. О данных переписи см.: Поляков Ю. А. Жиромская В. Б. Киселев И. Н. Полвека молчания. С. 65 - 66.

24. См. выше, гл. 4, а также: Timasheff N. S. The Great Retreat.

25. Kornai J. The Socialist System. P. 56, 315. О распределительной функции государства см.: Verdery К. National Ideology under Socialism. P. 74 - 83.

БИБЛИОГРАФИЯ

Газеты и журналы

А. Советские газеты и журналы 30-х гг.

Бюллетень Народного комиссариата снабжения СССР

Вечерняя красная газета (Ленинград)

Вечерняя Москва

Горьковская коммуна

Грозненский рабочий

Диктатура труда (Сталине)

За индустриализацию

За коммунистическое просвещение

Звезда

Известия

Коммуна (Воронеж) Коммунист (Саратов) Комсомольская правда Красная Башкирия Красная газета (Ленинград) Красная Татария (Казань) Красный Крым (Симферополь) Крестьянская газета (Москва) Крестьянская правда (Ленинград) Крокодил

Ленинградская правда Литературная газета Молодая гвардия Молот (Ростов-на-Дону) Московская колхозная газета Московская крестьянская газета Наша газета Наши достижения Общественница Огонек

Партийное строительство Правда

Пути индустриализации Работница Рабочий (Минск) Рабочий край (Иваново)

Рабочий путь (Смоленск) Северный рабочий (Ярославль) Советская Сибирь (Новосибирск) Советская юстиция Советский спорт Советское государство Советское студенчество Социалистический вестник (Берлин и др.) Социалистический Донбасс (Сталино) Тихоокеанская звезда (Хабаровск) Труд

Уральский рабочий (Свердловск)

Б. Научные журналы

Вопросы истории

Вопросы истории КПСС / Кентавр История СССР / Отечественная история Источник

Коммунист / Свободная мысль Родина

Социологические исследования

Journal of Modern History Russian History Russian Review Slavic Review

Soviet Studies / Europe-Asia Studies

Книги, статьи, диссертации, неопубликованные рукописи

Агитация за счастье. Советское искусство сталинской эпохи. Дюссельдорф-Бремен, 1994

Адамова-Слиозберг О. Путь // Доднесь тяготеет. Вып. 1: Записки вашей современницы. М. 1989

Аджубей А. Те десять лет. М. 1989

Алфавитно-предметный указатель к приказам и распоряжениям НКТП за 1935 г. М. 1936

Ангелина П. Люди колхозных полей. М. 1948; Она же. О самом главном. М. 1948

Бабиченко Д. Л. Писатели и цензоры. Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М. 1994

Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: История строительства. М. 1934

Бенедиктов И. А. О Сталине и Хрущеве // Молодая гвардия. 1989. - 4 Бордюгов Г. А. Социальный паразитизм или социальные аномалии (Из истории борьбы с алкоголизмом, нищенством, проституцией, бродяжничеством в 20-30-е годы) // История СССР. 1989. - 1

Борев Ю. История государства советского в преданиях и анекдотах. М. 1995

Булгакова Е. Дневник Елены Булгаковой. М. 1990

Бусыгин А. Жизнь моя и моих друзей. М. 1939

Водолагин М. А. Очерки истории Волгограда 1589-1967. М. 1968

Волков А. А. М. Горький и литературное движение советской эпохи. М. 1958

Всесоюзная перепись населения 1937 г. Краткие итоги. М. 1991 Всесоюзная перепись населения 1939 г. Основные итоги. М. 1992 Всесоюзное совещание жен хозяйственников и инженерно-технических работников тяжелой промышленности: Стенографический отчет. М. 1936

Вторая сессия Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета XVI созыва, 1-9 февраля 1936 г.: Стенографический отчет. М. 1936 Героини социалистического труда. М. 1936 Гиляровский В. Москва и москвичи. М. 1979

Глотов Б. Билет до Ленинграда. Большевик Зинаида Немцова, как она есть // Огонек. 1988. - 27

Горький М. Собр. соч. в 30 т. М. 1949-1955 Гранин Д. Ленинградский каталог // Нева. 1984. - 9 Громыко А. А. Памятное. Кн. 1. М. 1988 Гронский И. Из прошлого... Воспоминания. М. 1991 Декреты советской власти. Т. 2. М. 1959

Добкин А. И. Лишенцы // Звенья: Исторический альманах. Вып. 2. М. - СПб. 1992

Дружников Ю. Вознесение Павлика Морозова. Лондон, 1988 Дугин Н. Открывая архивы // На боевом посту. 1989. 27 дек. Елагин Ю. Темные гении (Всеволод Мейерхольд). Нью-Йорк, 1955; Он

же. Укрощение искусств. Нью-Йорк, 1952

Жена инженера / Под ред. З. М. Рогачевской. М.-Л. 1936

Женская судьба в России. Документы и воспоминания / Ред. Б. С. Илизарова; Предисл. Т. М. Горяевой. М. 1994

Женщина - большая сила. Северное краевое совещание жен стахановцев, Архангельск 1936. Архангельск, 1936

Женщины и дети в СССР: Статистический сборник. М. 1969

Земсков В. Н. Судьба "кулацкой ссылки" (1930-1954) // Отечественная история. 1994. - 1

Зощенко М. Рассказы, фельетоны, повести. М. 1958

Ивницкий Н. А. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса (1929-1932 гг.). М. 1972

Изменения социальной структуры советского общества: 1921 - середина 30-х годов. М. 1979

Измозик B. C. Глаза и уши режима. Государственный политический контроль за населением советской России в 1918-1928 годах. СПб. 1995

Ильф И. Петров Е. Двенадцать стульев: Роман. М. 1995; Они же. Золотой теленок: Роман. М. 1995

Иосиф Сталин в объятиях семьи. Из личного архива. М. 1993

Исаев В. И. Формирование городского образа жизни рабочих Сибири в период социалистической реконструкции народного хозяйства // Урбанизация советской Сибири / Под ред. В. В. Алексеева. Новосибирск, 1987

История советского кино. Т. 2: 1931 - 1941. М. 1973

История советской конституции. Сборник документов 1917-1957. М.,314

История социалистической экономики СССР: В 7 т. М. 1977-1978. Т. 3, 4

Итоги десятилетия советской власти в цифрах 1917-1927. М. [1927]

Капица П. Л. Письма о науке, 1930-1980. М. 1989

Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 5 (1931 - 1941). М. 1971

Коржихина Т. П. Борьба с алкоголизмом в 20-х - начале 30-х годов // Вопросы истории. 1985. - 9

Костерина Н. Дневник Нины Костериной. М. 1964 Крамола: Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе, 1953-1982 гг. / Ред.: В. А. Козлов, С. В. Мироненко, Е. Ю. Завадская, О. В. Эдельман. Рукопись

Крицман Л. Героический период великой русской революции. 2-е изд. М.-Л. 1926

Культурная жизнь в СССР 1928-1941. Хроника. М. 1976 Культурное строительство СССР. Статистический сборник. М. - Л. 1940 Куромия X. Сталинская "революция сверху" и народ // Свободная мысль. 1992. - 2. С. 93-96

Левина Н. Б. Шкаровский М. В. Проституция в Петербурге. М. 1994 Либединская Л. Зеленая лампа. Воспоминания. М. 1966 "Литературный фронт". История политической цензуры 1932-1946 гг. Сборник документов / Сост. Д. Л. Бабиченко. М. 1994

Любченко Н. Арбат, 30, квартира 58 // Источник. 1993. "5 - 6 Макаренко А. С. Соч. в 7 т. М. 1957-1958

Малафеев А. Н. История ценообразования в СССР (1917-1963 гг.). М. 1964

Мандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1970

Маньков А. Г. Из дневника рядового человека (1933-1934 гг.) // Звезда.

1994. - 5; Он же. Из дневника 1938-1941 гг. // Звезда. 1995. - 11 Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года // Вопросы истории. 1992. "4 - 5

Мелкая промышленность СССР. По данным переписи 1929 г. Вып. 1. М. 1933

Менынагин Б. Г. Воспоминания: Смоленск... Хатынь... Владимирская тюрьма. Париж, 1988

Микоян А. И. Пищевая индустрия Советского Союза. [М.], 1939 Михаил Кольцов, каким он был. М. 1965

Народное образование в СССР. Общеобразовательная школа. Сборник документов 1917-1953 гг. М. 1974

Народное образование, наука и культура в СССР. Статистический сборник. М. 1971

Народное хозяйство Псковской области. Статистический сборник. [Л.], 1968

Неизвестная Россия. XX век. Т. 1-4. М. 1992-1993 Нейман Г. Я. Внутренняя торговля СССР. М. 1935 О Валериане Куйбышеве: Воспоминания, очерки, статьи. М. 1983 Общество и власть. 1930-е годы: Повествование в документах / Под ред. А. К. Соколова. М. 1998

Осокина Е. А. За зеркальной дверью Торгсина // Отечественная история.

1995. - 2; Она же. Иерархия потребления. О жизни людей в условиях сталинского снабжения 1928-1935 гг. М. 1993; Она же. Кризис снабжения 1939-1941 гт. в письмах советских людей // Вопросы истории. 1996. - 1; Она же. Люди и власть в условиях кризиса снабжения 1939-1941 годов // Отечественная история. 1995. - 3Очерки истории советского кино / Под ред. Ю. С. Калашникова и др. Т. 1, 2. М. 1956, 1959

Паевский В. В. Вопросы демографической и медицинской статистики. М. 1970

Паперный В. Культура "два". Энн Арбор, 1985

Пензенская область за 50 лет советской власти. Статистический сборник. Саратов -Пенза, 1967

Первая московская областная конференция Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков): Стенографический отчет. Вып. 1. М. 1928 Перепись населения. Альбом наглядных пособий. М. 1938 Поляков Ю. А. Жиромская В. Б. Киселев В. Н. Полвека молчания (Всесоюзная перепись населения 1937 г.) // Социологические исследования. 1990. - 7

Поспелов Е. М. Имена городов: вчера и сегодня. Топонимический словарь. М. 1993

Прамнек Е. Отчетный доклад V Горьковской областной партийной конференции о работе обкома ВКП(б). Горький, 1937 Пришвин М. Дневники. М. 1990

Пятницкая Ю. Дневник жены большевика. Бенсон, Вермонт, 1987 Работница на социалистической стройке: Сборник автобиографий работниц / Под ред. О. Н. Чаадаевой М. 1930

Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам (1917 - 1967 гг.). Т. 2. М. 1967

Сац Н. Жизнь - явление полосатое. М. 1991

Сборник важнейших постановлений по труду / Сост. Я. Л. Киселев, С. Е. Малкин. М. 1938

XVII съезд ВКП(б). 20 янв. - 10 февр. 1934 г.: Стенографический отчет. М. 1934

Серебренников Г. Н. Женский труд в СССР. М. -Л. 1934

Собрание законов и распоряжений рабоче-крестьянского правительства СССР

Собрание постановлений и распоряжений правительства СССР

Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства РСФСР

Соловьев А. Г. Тетради красного профессора, 1912 - 1941 гт. // Неизвестная Россия. XX век. Т. 4. М. 1993

Социалистическое строительство Союза ССР (1937-1938 гг.). Статистический сборник. М. 1939

Социалистическое строительство СССР. Статистический ежегодник. М. 1934

Сталин И. В. Сочинения: В 13 т. М.; Он же. Сочинения: В 3 т. (XIV - XVI) / Ред. Р. Макнейл. Стэнфорд, 1967; Он же. "Невольники в руках германского рейхсвера" (Речь И. В. Сталина в Наркомате обороны) // Источник. 1994. - 3

Сталинское Политбюро в 30-е годы: Сборник документов. М. 1995

Старков Б. Как Москва чуть не стала Сталинодаром // Известия ЦК КПСС. 1990. - 12

Статистический сборник по Северному краю за 1929-1933 годы. Архангельск, 1934

Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М. 1991 Сытин П. Б. Из истории московских улиц (очерки). М. 1958 Твардовский А. Василий Теркин: Поэма; Теркин на том свете: Поэма; Стихи разных лет. М. 1995

Твардовский И. Страницы пережитого // Юность. 1988. - 3

Тихомиров В. А. Промкооперация на современном этапе. М. 1931

Толковый словарь русского языка в 4 т. / Под ред. Д. Н. Ушакова. М. 1935-1940

Тринадцатый съезд РКП(б). Май 1924 года: Стенографический отчет. М. 1963

Трифонов Ю. Дом на набережной // Трифонов Ю. Московские повести. М" 1988

Труд в СССР: Статистический справочник. М. 1936

Труд в СССР: Статистический справочник. М. 1968

Упадочное настроение среди молодежи: Есенинщина. М. 1927

Урланис В. Ц. Рождаемость и продолжительность жизни в СССР. М. 1963

Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М. 2001

Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М. 1996; Он же. Сталин и Орджоникидзе. Конфликты в Политбюро в 30-е годы. М. 1993; Он же. 1937-й: Сталин, НКВД и советского общество. М. 1992

Чамкина М. Художественная открытка. М. 1993

Чигринов Г. А. Почему Сталин, а не другие? // Вопросы истории КПСС. 1990. - 6

Чирков П. М. Решение женского вопроса в СССР 1917-1937 гг. М. 1978 Чухин И. Каналармейцы. История строительства Беломорканала в документах, цифрах, фактах, фотографиях, свидетельствах участников и очевидцев. Петрозаводск, 1990

Швейцер В. Ульрих А. Жены командиров тяжелой промышленности. М.-Л. 1936

Шейнин Л. Записки следователя. М. 1965

Шейнин Л. братья Тур. Очная ставка. М - Л. 1938

Шенталинский В. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. [М.], 1995

6-я Всеказахская конференция РКП(6) 15 - 23 ноября 1927 года: Стенографический отчет. Кзыл-Орда, 1927

Шихеева-Гайстер И. А. Семейная хроника времен культа личности (1925-1953 гг.). Рукопись

Щеглов Ю. К. Комментарии к роману "Двенадцать стульев" // Ильф И. Петров Е. Двенадцать стульев: Роман. М. 1995; Он же. Комментарии к роману "Золотой теленок" // Ильф И. Петров Е. Золотой теленок: Роман. М. 1995

Accusatory Practices. Denunciation in Modern European History 1789 - 1989 / Ed. S. Fitzpatrick, R. Gellately. Chicago, 1997

Alexopoulos G. Rights and Passage: Marking Outcasts and Making Citizens in Soviet Russia, 1926-1936: Ph. D. diss. University of Chicago, 1996; Portrait of a Con Artist as a Soviet Man // Slavic Review. 1998. Vol. 57. - 4; The Ritual Lament // Russian History. 1997. Vol. 24. - 1-2

Andrle V. Workers in Stalin's Russia. Industrialization and Social Change in a Planned Economy. New York, 1988

Aries P. Centuries of Childhood: A Social History of Family Life / Transl. R. Baldick. New York, 1962

Bailes K. E. Technology and Society under Lenin and Stalin. Origins of the Soviet Technical Intelligentsia, 1917-1941. Princeton, 1978Ball A. M. And Now My Soul is Hardened. Abandoned Children in Soviet Russia, 1918-1930. Berkeley, 1994; Russia's Last Capitalists. The Nepmen, 1921-1929. Berkeley, 1987

Barber J. Stalin's Letter to the Editors of Proletarskaya Revolyutsiya // Soviet Studies. 1976. Vol. 28. - 1

Bauer R. A. The New Man in Soviet Psychology. Cambridge, 1952 Benvenuti F. Fuoco sui Sabotatori! Stachanovismo e organizzazione industrial in URSS 1934-1938. Roma, 1988

Berg R. L. Memoirs of a Geneticist from the Soviet Union / Transl. D. Lowe. New York, 1988

Berliner J. Blat is Higher than Stalin // Problems of Communism. 1954. Vol. 3. - 1; Factory and Manager in the Soviet Union. Cambridge, Mass. 1957

Beyrau D. Die organisierte Autor: Institutionen, Kontrolle, Fiirsorge // Kul-tur im Stalinismus / Ed. G. Gorzka. Bremen, 1994

Bone J. Soviet Controls of the Circulation of Information in the 1920s and 1930s // Cahiers du monde russe. 1999. Vol. 40. - 1-2

Bonner E. Mothers and Daughters / Transl. A. W. Bouis. New York, 1993 Bourdieu P. Language and Symbolic Power / Transl. G. Raymond, M. Adamson. Cambridge, Mass. 1991

Boym S. Common Places. Mythologies of Everyday Life in Russia. Cambridge, Mass. 1994

Brooks J. Socialist Realism in Pravda: Read All about It! // Slavic Review. Winter 1994. Vol. 53. - 4; When Russia Learned to Read. Literacy and Popular Literature, 1861-1917. Princeton, 1985

Brown A. The Gorbachev Factor. Oxford, 1996

Carr E. H. The Bolshevik Revolution, 1917-1923. Vol. 1. Harmondsworth, Mx. 1966; Foundations of a Planned Economy, 1926-1929. Vol. 2. London, 1971; Socialism in One Country, 1924-1926. Vol. 2. London, 1959

Carr E. H. Davies R. W. Foundations of a Planned Economy, 1926-1929. Vol. 1. London, 1969

Carswell J. The Exile: A Life of Ivy Litvinov. London, 1983

Chamberlin W. H. The "Anecdote": Unrationed Soviet Humor // Russian Review. 1957. Vol. 16. - 1

Chukovskaya L. Sofia Petrovna / Transl. by A. Worth, revised by E. Kellogg Klose. Evanston, 1988

Clark K. Petersburg. Crucible of Cultural Revolution. Cambridge, Mass. 1995; The Soviet Novel. History as Ritual. Chicago, 1985

Сое S. R. Peasants, the State, and the Languages of NEP: The Rural Correspondents Movement in the Soviet Union, 1924-1928: Ph. D. diss. University of Michigan, 1993

Cohen S. F. Bukharin and the Bolshevik Revolution. New York, 1973

Colton T. J. Moscow. Governing the Socialist Metropolis. Cambridge, Mass. 1995

Conquest R. The Great Terror. Harmondsworth, Mx. 1971

Crankshaw E. Khrushchev's Russia. Harmondsworth, Mx. 1959

Cultural Revolution in Russia, 1928-1931 / Ed. S. Fitzpatrick. Bloomington, 1978

The Culture of the Stalin Period / Ed. H. Giinther. New York, 1990

David-Fox M. Revolution of the Mind. Higher Learning among the Bolsheviks, 1918-1929. Ithaca, 1997

Davies R. W. The Socialist Offensive. The Collectivization of Soviet Agriculture, 1929-1930. Cambridge, Mass. 1980

Davies S. The "Cult" of the Vozhd": Representations in Letters from 1934 - 1941 // Russian History. 1997. - 1-2; Popular Opinion in Stalin's Russia. Terror, Propaganda and Dissent, 1934 - 1941. Cambridge, 1997; "Us Against Them*Social Identities in Soviet Russia, 1934 - 41 // Russian Review. 1997. Vol. 56. - 1

De Certeau M. The Practice of Everyday Life / Transl. S. F. Rendall. Berkeley, 1984

Deutscher I. The Prophet Unarmed. Trotsky: 1921-1929. Oxford, 1959 Dunham V. S. In Stalin's Time. Middleclass Values in Soviet Fiction. Enlarged and updated edition. Durham, 1990

Edelman R. Serious Fun. A History of Spectator Sports in the U. S. S. R. New York, 1993

Engel B. A. Posadskaya-Vanderbeck A. A Revolution of Their Own. Voices of Women in Soviet History. Boulder, Colo. 1997

Everyday Subjects: Formations of Identity in Early Soviet Culture / Ed. C. Kiaer, E. Naiman. Cornell University Press, forthcoming

Fainsod M. Smolensk under Soviet Rule. London, 1958

Farge A. Subversive Words. Public Opinion in Eighteenth-Century France / Transl. R. Morris. University Park, Pa. 1995

Feuchtwanger L. Moscow, 1937. My Visit Described for My Friends / Transl. I. Josephy. New York, 1937

Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization. The Formation of Modern Soviet Production Relations, 1928-1941. Armonk, N. Y. 1986 Fischer L. Soviet Journey. New York, 1935 Fischer M. Palaces on Monday. Harmondsworth, Mx. 1944

Fischer R. T. Jr. Pattern for Soviet Youth. A Study of the Congresses of the Komsomol, 1918-1954. New York, 1959

Fitzpatrick S. After NEP: The Fate of NEP Entrepreneurs, Small Traders, and Artisans in the ^Socialist Russia* of the 1930s // Russian History. 1986. Vol. 13. - 2 - 3; Ascribing Class: The Construcrion of Social Identity in Soviet Russia // Journal of Modern History. 1993. Vol. 65. - 4; The Commissariat of Enlightenment. Soviet Organization of Education and the Arts under Lunachar-sky, October 1917-1921. Cambridge, 1970; The Cultural Front. Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca, 1992; Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921-1934. Cambridge, 1979; How the Mice Buried the Cat: Scenes from the Great Purges of 1937 in the Russian Provinces // Russian Review. 1993. Vol. 52; Lives under Fire. Autobiographical Narratives and Their Challenges in Stalin's Russia // De Russie et d'ailleurs. Melanges Marc Ferro. Paris, 1995; Supplicants and Citizens. Public Letter-Writing in Soviet Russia in the 1930s // Slavic Review. 1996. Vol. 55. - 1

Gambrell J. The Wonder of the Soviet World // New York Review of Books. 1994. 22 December. P. 30-35

Geiger H. K. The Family in Soviet Russia. Cambridge, Mass. 1968 Getty J. A. The Road to Terror. Stalin and the Self-Destruction of the Bolsheviks 1932-1939. New Haven, 1999; Origins of the Great Purges. The Soviet Communist Party Reconsidered, 1933-1938. Cambridge, 1985; State and Society under Stalin: Constitutions and Elections in the 1930s // Slavic Review. 1991. Vol. 50. - 1

Getty J. A. Rittersporn G. T. Zemskov V. N. Victims of the Soviet Penal System in the Pre-war Years: A First Approach on the Basis of Archival Evidence // American Historical Review. 1993. Vol. 98. - 4

Gill G. The Origins of the Stalinist Political System. Cambridge, 1990

Ginzburg E. Into the Whirlwind / Transl. P. Stevenson, M. Harari. Harmondsworth, Mx. 1968Goldman W. Women, the State and Revolution. Soviet Family Policy and Social Life, 1917-1936. Cambridge, 1993

The Great Purge Trial / Ed. R. C. Tucker, S. F. Cohen. New York, 1965

Gross J. T. A Note on the Nature of Soviet Totalitarianism // Soviet Studies. 1982. Vol. 34. July

Guillebaud P. The Role of Honorary Awards in the Soviet Economic System // American Slavic and East European Review. 1953. Vol. XII. - 4

Hagenloh P. M. ^Socially-Harmful Elements* and the Great Terror // Stalinism: New Directions / Ed. S. Fitzpatrick. London, 2000

Harris J. R. The Great Urals: Regionalism and the Evolution of the Soviet System. Ithaca, 1999; Purging Local Cliques in the Urals Region, 1936 - 7 // Stalinism: New Directions / Ed. S. Fitzpatrick. London, 2000

Hatchen C. Mutual Rights and Obligations: Law, Family, and Social Welfare in Soviet Russia, 1917-1945. Unpublished paper (1996)

Hellbeck J. Fashioning the Stalinist Soul: The Diary of Stepan Podlubnyi (1931-1939) //Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. 1996. Bd. 44. Heft 3

Hessler J. Culture of Shortages. A Social History of Soviet Trade, 1917 - 1953: Ph. D. diss. University of Chicago, 1996

The History of Everyday Life. Reconstructing Historical Experiences and Ways of Life / Ed. A. Liidtke; Transl. W. Templer. Princeton, 1995

A History of Private Life / Ed. M. Perrot. Vol. 4. From the Fires of Revolution to the Great War / Transl. A. Goldhammer. Cambridge, 1990

Hoffman D. L. Peasant Metropolis. Social Identities in Moscow, 1928-1941. Ithaca, 1994

Holquist P. ^Information is the Alpha and Omega of our Work*: Bolshevik Surveillance in its Pan-European Context // Journal of Modern History. 1997. Vol. 69. - 3

Hough J. F. Russia and the West. Gorbachev and his Politics of Reform. New York, 1988

Hough J. F. Fainsod M. How the Soviet Union is Governed. Cambridge, 1979

Hubbard L. E. Soviet Trade and Distribution. London, 1938

Inkeles A. Bauer R. The Soviet Citizen. Daily Life in a Totalitarian Society. New York, 1968

Intimacy and Terror. Soviet Diaries of the 1930s / Ed. V. Garros, N. Korenevskaya, T. Lahusen. New York, 1995

Izmozik V. S. Voices from the Twenties: Private Correspondence Intercepted by the OGPU // Russian Review. 1996. Vol. 55. - 2

Josephson P. Physics and Politics in Revolutionary Russia. Berkeley; Los Angeles, 1991

Jowitt K. New World Disorder. The Leninist Extinction. Berkeley, 1992 Kershaw I. Public Opinion and Political Dissent in the Third Reich. Bavaria

1933-1945. Oxford, 1984

Kharkhordin O.V. The Collective and the Indidvidual in Russia. A Study of

Practices. Berkeley, 1999

Khrushchev Remembers / Ed. Strobe Talbott. Boston, 1970

Khrushchev Remembers. The Glasnost Tapes / Transl. J. L. Schecter,

V.V. Luchkov. Boston, 1990

Kimerling E. Civil Rights and Social Policy in Soviet Russia, 1918-1936 //

Russian Review. 1982. Vol. 41. - 1. January

Kingsley C. The Water-Babies. A Fairy Tale for a Land Baby. London, 1903 Klein J. Belomorkanal. Literatur und Propaganda in der Stalinzeit // Zeitschrift fiir slavische Philologie. 1995/6. Bd. 55. - 1

Kopelev L. The Education of a True Believer / Transl. G. Kern. New York, 1980

Kornai J. Economics of Shortage. 2 vols. Amsterdam, 1980; The Socialist System: The Political Economy of Communism. Princeton, 1992

Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkeley, 1995 Kravchenko M. The World of the Russian Fairy Tale. Berne, 1987

Kravchenko V. I Chose Freedom. The Personal and Political Life of a Soviet Official. London, 1949

Kultur im Stalinismus / Hrsg. von G. Gorzka. Bremen, 1994

Kuromiya H. Stalin's Industrial Revolution. Politics and Workers, 1928 - 1932. Cambridge, 1988

Lahusen T. How Life Writes the Book, Real Socialism and Socialist Realism in Stalin's Russia. Ithaca, 1997

Larina A. This I Cannot Forget. The Memoirs of Nikolai Bukharin's Widow / Transl. G. Kern. New York, 1988

Ledeneva A. Russia's Economy of Favours: Blat, Networking and Informal Exchanges. Cambridge, 1998

Lemon A. M. Indie Diaspora, Soviet History, Russian Home: Political Performances and Sincere Ironies in Romani Culture: Ph. D. diss. University of Chicago, 1995

Lenoe M. E. Soviet Mass Journalism and the Transformation of Soviet Newspapers, 1926-1932: Ph. D. diss. University of Chicago, 1997; Unmasking, Show Trials, and the Manipulation of Popular Moods. Ms.

The Letter as a Work of Art / Publ. by S. Fitzpatrick // Russian History. 1997. - 1-2

Lewin M. The Making of the Soviet System. Essays in the Social History of Interwar Russia. New York, 1985

Leyda J. Kino. A History of the Russian and Soviet Film. London, 1973

Littlepage J. D. Demaree B. In Search of Soviet Gold. New York, 1938

Maclean F. Eastern Approaches. London, 1949

Maier R. Die Stachanow-Bewegung 1935-1938. Stuttgart, 1990

Makarenko A. S. Learning to Live (Flags on the Battlements) / Transl.

R. Parker. Moscow, 1953; The Road to Life (An Epic of Education): In 3 parts /

Transl. I. and T. Litvinov. Moscow, 1951

Making Workers Soviet. Power, Class, and Identity / Ed. L. H. Siegelbaum, R. G. Suny. Ithaca, 1994

Mandelshtam N. Hope Abandoned / Transl. M. Hay ward. New York, 1974 Martin T. D. An Affirmative Action Empire: Ethnicity and the Soviet State, 1921-1938: Ph. D. diss. University of Chicago, 1996; Origins of Soviet Ethnic Cleansing // Journal of Modern History. 1998. Vol. 70. - 4

Mass Culture in Soviet Russia. Tales, Poems, Songs, Movies, Plays and Folklore 1917-1953 / Ed. J.Van Geldern, R. Stites. Bloomington, 1995

McCannon J. Positive Heroes at the Pole: Celebrity Status, Socialist-Realist Ideals, and the Soviet Myth of the Arctic, 1932-39 // Russian Review. 1997. Vol. 56. - 3. July; Red Arctic: Polar Exploration and the Myth of the North in the Soviet Union, 1932-1939. New York, 1998

McCutcheon R. A. The 1936- 1937 Purge of Soviet Astronomers // Slavic Review. 1991. Vol. 50. - 1

Medvedev R. Let History Judge. The Origins and Consequences of Stalinism / Ed. and transl. G. Shriver. Revised ed. New York, 1989

Messana P. Kommunalka. Une histoire de Г Union sovietique a travers les appartements communautaires. Paris, 1995

Miller F. J. Folklore for Stalin. Russian Folklore and Pseudofolklore of the Stalin Era. Armonk, N. Y. 1990

The Moscow Theatre for Children. Moscow, 1934 Muggeridge M. Winter in Moscow. London, 1934

Neuberger J. Hooliganism. Crime, Culture, and Power in St. Petersburg, 1900-1914. Berkeley, 1993

Nove A. An Economic History of the U. S. S. R. Harmonrsworth, Mx. 1972

Orlova R. Memoirs / Transl. S. Cioran. New York, 1983

Party, State, and Society in the Russian Civil War. Explorations in Social

History / Ed. D. P. Koenker, W. G. Rosenberg, R. G. Suny. Indiana, 1989

Payne M. J. Turksib: The Building of the Turkestano-Siberian Railroad and

the Politics of Production during the Cultural Revolution, 1926-1931: Ph. D.

diss. University of Chicago, 1994

Petrone K. Parading the Nation: Physical Culture Celebrations and the Construction of Soviet Identities in the 1930s // Michigan Discussions in Anthropology. 1996. Vol. XII

Peukert D. J. K. Inside Nazi Germany. Conformity, Opposition, and Racism in Everyday Life / Transl. R. Deveson. New Haven, 1987

Pipes R. The Russian Military Colonies, 1810-1831 //Journal of Modern History. 1950. Vol. 22. - 3. September

Raeff M. Origins of the Russian Intelligentsia. The Eighteenth-Century Nobility. New York, 1966

Ransel D. L. Summer Nurseries under the Soviets as Device for Mobilizing Peasant Women and Diminishing Infant Mortality: Paper presented at First Midwest Russian History Workshop, Ann Arbor, March 1991

Rapports secrets sovietiques. La societe russe dans les documents confiden-tiels 1921-1991 / Ed. N. Werth, G. Moullec. Paris, 1994

Reese R. R. Stalin's Reluctant Soldiers. A Social History of the Red Army, 1925-1941. Lawrence, Kans. 1996

Report of the Court Proceedings in the Case of the Anti-Soviet "Bloc of Rights and Trotskyites" Heard before the Military Collegium of the Supreme Court of the U. S. S. R. Moscow, March 2-13, 1938. Moscow, 1938

Report of the Court Proceedings in the Case of the Anti-Soviet Trotskyite Centre, Heard before the Military Collegium of the Supreme Court of the U. S. S. R. Moscow, January 23-30, 1937. Moscow, 1937

Revelations from the Russian Archives. Documents in English Translation / Ed. D. P. Koenker, R. D. Bachman. Washington DC, 1997

Richmond S. D. Ideologically Firm: Soviet Theater Censorship, 1921-1928: Ph. D. diss. University of Chicago, 1996

Rigby Т. Н. Communist Party Membership in the U. S. S. R, 1917-1967. Princeton, 1968; Political Elites in the USSR. Central Leaders and Local Cadres from Lenin to Gorbachev. Aldershot, 1990

Rimmel L. A. Another Kind of Fear: The Kirov Murder and the End of Bread Rationing in Leningrad // Slavic Review. 1997. Vol. 56. - 3 Roland B. Caviar for Breakfast. Sydney, 1989 Rosenberg H. The Leica and Other Stories. [Canberra], 1994 Rossman J. J. The Teikovo Cotton Workers' Strike of April 1932: Class, Gender and Identity Politics in Stalin's Russia // Russian Review. 1997. Vol. 56. - 1

Rukeyser W. A. Working for the Soviets: An American Engineer in Russia. New York, 1932

Russia in the Era of NEP. Explorations in Soviet Society and Culture / Ed. S. Fitzpatrick, A. Rabinowitch, R. Stites. Bloomington, 1991322

Rybakov A. Children of the Arbat / Transl. H. Shukman. Boston, 1988;

Fear / Transl. A. W. Bouis. Boston, 1992

Scheffer P. Seven Years in Soviet Russia. New York, 1932

Schlesinger R. Changing Attitudes in Soviet Russia. The Family. Documents

and Readings. London, 1949

Schwarz S. M. Labor in the Soviet Union. New York, 1951

Scott J. C. The Weapons of the Weak. Everyday Forms of Peasant Resistance. New Haven, 1985

Scott J. Behind the Urals. An American Worker in Russia's City of Steel. Bloomington, 1973

Serge V. Memoirs of a Revolutionary 1901 - 1941 / Transl. P. Sedgwick. London, 1963

Shearer D. R. Policing the Soviet Frontier. Social Disorder and Repression in Western Siberia during the 1930s: Paper presented at annual meeting of AAASS, Seattle, November 1997

Siegelbaum L. H. "Dear Comrade, You Ask What We Need*: Soviet Rural ^Notables* and the Politic of Distribution in the Mid-1930s // Slavic Review. 1998. Vol. 57. - 1; Stakhanovism and the Politics of Productivity in the USSR, 1935-1941. Cambridge, 1988

Simonov N. S. "Strenghten the Defence of the Land of the Soviets*: The 1927 "War Alarm* and its Consequences // Europe-Asia Studies. 1996. Vol. 8. - 8. December

Slezkine Yu. Arctic Mirrors. Russia and the Small Peoples of the North. Ithaca, 1994; From Savages to Citizens: The Cultural Revolution in the Soviet Far North, 1928-1939 // Slavic Review. 1992. Vol. 51. - 1

Social Dimensions of Soviet Industrialization / Ed. W. G. Rosenberg, L. H. Siegelbaum. Bloomington, 1993

Solomon P. H. Jr. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge, 1996 Solzhenitsyn A.I. The Gulag Archipelago. Vols. 1-2 / Transl. T. P. Whitney. New York, 1974

Soviet Youth. Twelve Komsomol Histories / Ed. N. K. Novak-Deker // Insti-tut zur Erforschung der UdSSR. Series 1. - 51. Miinchen, 1959 Stalinism: New Directions / Ed. S. Fitzpatrick. London, 2000 Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung / Stalinism before the Second World War. New Avenues of Research / Hrsg. von M. Hildermeier, E. Miiller-Luckner. Miinchen, 1998

Stalinist Terror. New Perspectives / Ed. J. A. Getty, R. T. Manning. Cambridge, 1993

Starr S. F. Red and Hot. The Fate of Jazz in the Soviet Union. New York, 1983

Stites R. Russian Popular Culture, Entertainment and Society since 1900. Cambridge, 1992

Suny R. G. The Soviet Experiment. Russia, the USSR, and the Successor States. New York, 1998

Tagebuch aus Moskau 1931-1939 / Hrsg. von J. Hellbeck. Miinchen, 1996 Testimony. The Memoirs of Dmitri Shostakovich / Ed. S.Volkov; Transl. A. W. Bouis. New York, 1980

Thurston R. W. Life and Terror in Stalin's Russia, 1934-1941. New Haven, 1996; Social Dimensions of Stalinist Rule: Humor and Terror in the USSR, 1935-1941 // Journal of Social History. 1991. Vol. 24. - 3

Timasheff N. S. The Great Retreat. The Growth and Decline of Communism in Russia. New York, 1946

Tomoff K. People's Artist, Honored Figure: Official Identity and Divisions within the Soviet Music Profession. 1946-53. Unpublished paperTrotsky L. The Revolution Betrayed. London, 1967

Tucker R. C. Stalin in Power. The Revolution from Above, 1928- 1941. New York, 1990

Tuominen A. The Bells of the Kremlin. An Experience in Communism / Ed. P. Heiskanen; Transl. L. Leino. Hannover; London, 1983 Ulam A. B. Stalin. The Man and his Era. New York, 1973 Urussowa Ja. "Seht die Stadt, die leuchtet*: zur Evolution der Stadtgestalt in den sowjetischen Filmen der 20er und ЗОег Jahre: Paper delivered at University of Tubingen, 6 May 1997

Vaksberg A. Hotel Lux. Les partis freres au service de 1'Internationale com-muniste / Transl. O. Simon. Paris, 1993; The Prosecutor and the Prey. Vyshin-sky and the 1930s Moscow Show Trials / Transl. J. Butler. London, 1990

Van Geldern J. The Centre and Periphery: Cultural and Social Geography in the Mass Culture of the 1930s // New Directions in Soviet History / Ed. S. White. Cambridge, 1992

Verdery K. National Ideology under Socialism. Identity and Cultural Politics in Ceausescu's Romania. Berkeley, 1991

Verner A. M. What's in a Name? Of Dog-Killers, Jews and Rasputin // Slavic Review. 1994. Vol. 53. N 4

Viola L. The Peasant Nightmare: Visions of Apocalypse in the Soviet Countryside // Journal of Modern History. 1990. Vol. 62. - 4; Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. New York, 1996

Volkogonov D. Stalin. Triumph and Tragedy / Transl. H. Shukman. Rock-lin, С A, 1992

Voslensky M. Nomenklatura. The Soviet Ruling Class / Transl. E. Mos-bacher. New York, 1984

Weinberg R. Purge and Politics in the Periphery: Birobidzhan in 1937 // Slavic Review. 1993. Vol. 52. - 1

Werth N. Etre communiste en URSS. Paris, 1981

Widdis E. Decentring Cultural Revolution in the Cinema of the First Five-Year Plan: Paper presented at annual meeting of AAASS, Seattle, November 1997

Witkin Z. An American Engineer in Stalin's Russia. The Memoirs of Zara Witkin, 1932-1934 / Ed. M. Gelb. Berkeley, 1991

Yang A. A. A Conversation of Rumours: The Language of Popular Mentalites in 19th-century Colonial India // Journal of Social History. Spring 1987. Vol. 21

Zinoviev A. Homo Sovieticus / Transl. C. Janson. Boston, 1985; The Radiant Future / Transl. G. Clough. New York, 1980

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Авербах Л. - 236, 237, 246, 308, 309

Агранов Я. С. - 137, 138, 296 Адамова-Слиозберг О. - 310, 314 Аджубей А. И. - 86, 242, 285, 308, 314

Аксенов П. В. - 235 Александров Г. Ф. - 106 Алексеев В. В. - 281, 315 Алексеев - 219 Алексеева - 134

Алексопулос Г. - см. Alexopoulos G.